Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Безжалостны: вдумчиво и бесстрастно перекатываем во рту умное слово.

— Без жала сатаны! Оля в тихом экстазе.

— Мы завтра же расскажем это Жене! Что мы все — без жала сатаны!

Завтра… Снова возьмет за горло шершавая лапа повседневности, пусть!

Радости не радуются, скорби не скорбят!

Завтра беспощадная Женина логика сразит на лету нападки Белого Тигра.

— Да! Это было один раз, это было 10 раз, это было 100 раз! Но почему, гадина, ты думаешь, что это будет всегда?!

И смирится Ирина Николавна, ибо знает: Женина неистовая пьянка — как бесконечная мелодия Вагнера: она уводит, она же и приводит…

Но это будет завтра, а сейчас…

(1982, лето)

В холодильной камере

В кабаках, в переулках, в извивах,

В электрическом сне наяву…

А. Блок

Эжен любил двигаться легко и расслабленно: вихляясь, как змея, пронизывая пространство, словно рыба. (К этому стилю походки как нельзя более подходит фамилия Извицкий, которой Эжена наделил Юрий Витальевич Мамлеев в романе «Шатуны»). Стремительно и телоустремленно переплываем дорогу. Заметив гримасу отвращения (проехал вонючий грузовик), Эжен глубоко втягивает носом отравленный воздух:

— Дышать надо тем, что есть!

На выдохе изгоняя из тела последние мутные флюиды всего дневного, объединяюсь с ослепительной Жениной ночью. Мы становимся прозрачными, и никто не замечает, как мы дерзко ныряем в узкий люк трюма — подвального помещения гастронома, где у Жени завелся новый друг.

La-bas! Там, внизу — просторные и полупустые холодильные помещения. В одном из них — молодой парень с приятной безуминкой во взгляде. Поверх свитера и утепленных штанов на нем белый халат с пятнами запекшейся крови. Завидев нас, он опускает на пол топор и бодро поднимает руку в римском салюте. На длинных столах — замороженные туши, кости, свиные головы, ножи. Кроме нас троих в зале — никого. Мы с Эженом уже основательно продрогли, парень усмехается и хитро подмигивает.

— Сейчас согреемся!

Выставляется литровая бутыль ледяной водки, на закуску — строганина, присыпанная серой украинской солью. Эжен, в предвкушении первой бодрящей порции утреннего алкоголя, весел и возбужден. Все вокруг белое или розовое: столы, стены, холодильные камеры, халаты, что мы нацепили еще в коридоре, содрав с какой-то вешалки, мороженое мясо, онемевшие пальцы, вцепившиеся в граненые стаканы.

Эжен, глотнув водки, сладострастно вгрызается в снежно-седую пластинку строганины и движением кисти приглашает отведать изысканного яства.

Разговаривать без крика невозможно: разреженное пространство холодильника пронизано ровным низким гудением, от него экстазно закладывает уши и хочется запеть и разрыдаться. Испускаю давно уже рвавшийся из чрева сверхчеловеческий крик, когда Эжен, опустошив свой стакан, когтями впивается в шею.

— Громче, громче, громче!!!

Ледяная водка под ледяное мясо чудовищно трезвит и взвинчивает нервы до предела. Вот уже и наш друг начинает выть и рычать, а Эжен эротичным и жестоко-изысканным жестом срывает халат и вскакивает на стол…

Половецкие пляски!

А там, наверху, на поверхности мира и моря беспросветно-назойливый плач Ярославны…

Мы ведь с Эженом вышли совсем ненадолго, а дома-то ждет (и, увы, не дождется!) Ирина Николавна — Белый Тигр…

В конце концов, наша гульба все же растревожила обитателей сей обители. И предстал перед нами грозный и тучный главный мясник Холодного Дома: бесцветные глаза, ледяное недоверие. Он, дескать, ждет объяснений. Почти невозможно не рассмеяться ему в лицо. Дикий вопль Эжена («Я директор и доктор наук!») стал последней, на лету замерзающей каплей, переполнившей его терпение. Женин друг в наказанье отправлен на зачистку чьих-то шкур, и приходится убраться восвояси…

Наверху страшная жара, но нас, возвращенцев из нижнего мира, долго еще трясет от потустороннего холода. Потертые и потные прохожие, изнывающие от зноя, подозрительно на нас косятся. Превозмогая дрожь и лязгая зубами, Эжен резко вскидывает правую руку к солнцу:

— Апóлло! Аполло — это отрицание множественности!

(1978, лето)

После-словие

Нас было много на челне…

А. С. Пушкин

В ночной волшебной памяти тех лет зияют — скучным здешним светом — неизбежные провалы, местами с нее основательно содрана кожа…