Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Тогда, в брежневской или андроповской Москве, эта группа вакхантов выглядела опасно, агрессивно, феерично, безумно. Но так она виделась посторонним, со стороны серых улиц, банальных дней советских 80-х. Войдя внутрь нее, вы погружались в восторг безрассудного восхищения неясной этиологии — как в шелковый поток, в весну оранжевых листьев, в полет скорпионов, в блеск волчьих глаз. Я помню, как, вернувшись домой после первой встречи с компанией, я сказала родителям: «Я искала „это“ всю жизнь». Чем таким особенным было «это»? (Здесь вернее было бы говорить о «том» и «там».)

Облако одержимых, с фиолетовым блеском в зрачках ангелов, объявлявших своим соборным «нет» смерть мерзкому изворотливому «червю в восковом яблоке», в которого превратился человек. Были ли они, как тогда казалось, ангельским воинством принудительной деификации мира?

В некоторых ситуациях эти шествия были похожи на «комос» (отсюда «комодия» или «комедия») — происходившую сразу после театральных действ дионисийских мистерий веселую аттическую процессию хорегов, опьяненных вином, распевающих песни, танцующих дикую и чувственную сиккиниду и ведущих меж собой разгульные разговоры во славу производительных сил природы.

Итак, головинские адепты летели сквозь город, подхватывали на каком-то повороте самого мэтра и затаивалась где-нибудь в тихом московском дворике или на знакомой московской квартире. Принимая в себя толпу опьяненных адептов, эти квартиры, комнаты в сталинских коммуналках, безразмерные мастерские художников в зависимости от настроения могли превращаться либо в особые магические заныры, что-то вроде мест почитания богов — теменосов, пространств пестования тайных внутренних состояний, либо в театральные сцены. Иногда на этих квартирах разворачивались действия, сопоставимые с драматическими постановками древнегреческого театра — с выходами хора, с дифирамбами Дионису — песнями или диалогами хора с его предводителем. Описание подобных московских праздников, которые нередко затягивались на несколько дней, представляется почти невозможным. Здесь лучше обратиться к рассказам древних: «В старину, — писал Плутарх, — празднование дионисий проводилось в обстановке всенародного веселья: амфора вина, ветка виноградной лозы, кто-нибудь приводил козленка, другой нес корзину фиг, в завершение шествия фалл…»

Неизъяснимость описания центрального действия головинской дионисии все время отбрасывает сознание в «до» и «после» события. Оно остается за завесой. Может быть, эта метафора мэтра откроет одно из мгновений мистерии:

Над чайной розой кружит мотылек.
С черных крыльев слетает пыльца.
Длинные пальцы наматывают клок
Волос и вырывают глаза.

Таков закон этой жизни,
Такова сумасшедшая ночь.

Может быть, кто-нибудь еще расскажет об этих центральных событиях головинской мистерии.

Ожидание же встречи с Головиным провоцировало бурную экзальтацию субтильной души: тогда мне казалось, что я сама превращаюсь в менаду среди бегущей сквозь город-лес стаи волков — с бешеной смелостью, в неизъяснимой грации, предвкушении войны и роскошной «светлой драки», разумеется ритуальной. В ней добывался священный огонь растворения.

Кончают институты
И создают уюты,
Мучительно ищут призванья.
Но я — иное дело,
Я бешеный и смелый,
И драка — мое дарованье.
Я захожу в кафе
В пальто и галифе,
Вообще по классической моде.
Ногой кому-то в пах,
Ножом кому-то в глаз,
А бармену — просто по морде.

Плевать на карате,
Плевать на айкидо,
Плевать на увечья, порезы.
Я в гости захожу
И второпях пальто
Срываю под музыку лезвий.

Одних волнуют девки,
Других волнуют деньги,
Кругом безобразная давка.
Но в жизни есть одно
Жемчужное зерно —
Роскошная светлая драка.

Но вот ножом в живот,
И провалился лед.
Ах, как ослепительно больно!
Восторженно плыву
В кровавый небосвод
Убитый, но очень довольный.
Песня «Музыка лезвий»

Драка как триумф агрессии, выход за пределы сегодня, как праздник, вторым полюсом которого является смерть, как прикосновение свободы, снятие последних табу… «Драка — это иррациональное искусство», — говорил Головин.