Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

После этого посвящаемому открывалось сразу все. Но что именно? Именно все. Как будто бы ему предлагали смерть и новое тайное рождение. Как будто он попадал в текучую янтарную грезу, в неведомый фантазм, в какой-то жидкий расплавленный мир, где всякая земная суть была сожжена и всякое малое человеческое «я» потеряно. Каменный идол этого «я» растворялся среди улыбок гепардов, медведей из зоосада, среди плясок сомнительных фей, на дорогах благих намерений, ведущих прямо к центру ада (нет, вовсе не к дьяволу — к сияющему юному богу, каким представал Евгений Всеволодович).

Головин расплавлял ледяные тела, и лед исчезал, он замораживал холодом интонации и творил новые кристаллизации. И человеческому существу вдруг открывалось, что он вовсе не тот, за кого себя выдает, что достигнутая в жизни цель есть нелепость и недоразумение, что помимо его твердого Я, которое он так пестовал и лелеял, есть нечто, что бесконечно более ценно и бесконечно более высоко. Есть мир тонких форм и вечных правил, мир воздушных приговоров, огненных предчувствий, есть другая весна — «весна алхимии», где:

В фиолетово-розовом
Времени ШИ…
Прекрасные лыжницы
Все еще там летят по ущельям.

Индивидуальное «я» — убогая и никчемная поделка, претензии на смысл, полноту, успех, реализованность — эфемерно, ничтожно. А истинная реализация чего-то, что заменит это «я», впереди, в опьяняющей полноте, предчувствии времени черных жемчужин, должных быть коронованными, в вечном споре и последней интеграции со световым двойником.

Я пропал, я отравлен —
И хохот и стон —
Я, наверное, даже влюблен:

Я был им поражен
Я был им отражен
Изнурен, обезвожен, сожжен,
Он украл мое зеркало
Спрятался в нем
Я трусливо бросился вон.

Он понесся за мной
Он пошел на обгон
Он меня поставил на кон,

Проиграл, проворонил
Ссыпал в ладонь —
Совершенный как парагон.

Кем был отравлен, поражен и сожжен неофит? С кем он вступил в зеркальный диалог? Кто кого проворонил и проиграл? Разве он — это не то же самое Я, только лучше и совершенней, светлее и основательнее? Разве это не световой человек, эйдетический двойник самого героя из околобанального мира?

В плавании Пьяного корабля романтика отречения, свободы и восхождения, платонического эпистрофе, окутывалась темой великого делания, облаком алхимической работы, opus magnum. Евгений Всеволодович, как совершенный парагон, творил алхимические метаморфозы с собой, с другими, точнее, он их магически призывал и инициировал, он их наколдовывал, изымал из тонких миров и дарил инициантам, вырезая знак «алхимии на вдумчивых лбах». Он растворял соль интонацией, он фиксировал сокрытые границы ложных кристаллизаций неожиданным злым вопросом. Его вздернутая бровь, его намешливый взгляд — «голубоглазый взрыв», улыбка в самую глубь эго приговаривали и обезглавливали.

неожиданно-резким ударом
вы нарушите розовый бант
трансформируя сложный аквариум
в деликатный простой водопад.

Аквариумы злобных рыб и крокодилов он разбивал. Он задавал вопросы, от которых ночью рождалась зыбкая дрожь в костях и внутренних органах — о начале, конце, рождении, смерти, сне, бодрствовании, спасении. «Кто ты? Исполнил ли свое предназначение? Взошел ли ты по лестнице добродетелей-страданий, совершенств-пороков, веры-знания? Знаешь ли ты, что мир сотворен сверху вниз, от недвижного единого центра к подвижной периферии множеств, создан из ничто, за которым вверх только хаос? Он есть все, он есть выше единого. И сверху вниз течет божественный свет, идут силы ума, нуса, расплетающегося на силы логоса, а те низвергаются вниз и оживляют плоть. Мир живет в постоянной подвижности, нет границы между сном и явью, смертью и жизнью. У „эго“ нет идеи и формы, его стихия — беззаконие и безумие. Человек — это транзитное существо в пунктирных мирах, набросок, или, по-ницшеански, стрела тоски, брошенная на тот берег».

Это звучало у Головина очень убедительно. Он ставил диагноз и выносил приговор.

Призраки горьких чувств исполнены.
Но. Подождем конца войны?

Приговорены и ославлены. Весело
обезглавлены. Никому не оставлены.
Мы.

Обезглавленными, с оспоренным разумом, вошли мы в войну вещей-богов-умов. Отсечение рассудка не есть потеря, поскольку обычный человек, с кем производится эта холодная операция, вовсе не представляет собой целостности, а есть совокупность разобщенных единиц, многих малых «я», нуждающаяся в новом неожиданном, но точном синтезе.