Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Именно как драму Головин и видел мир, где во взрывоопасном антагонизме, в нераздельном и неслиянном взаимодействии сплеталось Единое и многое, логос и тело, свет и тьма, «здесь» и «там», единый незримый Бог и множество существ. Мэтр мыслил мир как вспышку сакрального «здесь и теперь», вопреки мертвым законам, социальным препонам, интеллектуальному сну. Он проживал мгновение как грозовой перевал — в блеске молний, ветре соединения несоединимого, в призыве и нагнетении всех возможных ураганов и смерчей.

Он сделал ставку на средний мир, на «здесь и теперь», где столкнулись и пересеклись эйдетические серии худшего и лучшего, где демиурги и титаны восстали на богов, а боги сошли вниз, где был растерзан бог Дионис и где должно произойти фундаментальное эсхатологическое действие — мистерии и теургии Последнего Дня, «Последнего Бога», как пророчил Хайдеггер, участниками которых являются боги и люди, при том, что человек здесь играет главную роль.

В античной Греции, если эйдетические цепи платонических нисхождений-восхождений рвались или теряли гибкость, совершались особые ритуалы, призывались мисты, чтобы растворить, разогреть, развеять застывавшие формы, зашить бреши, принудить процесс восхождения продолжаться. Считалось, что за воплощениями небесных образцов в мире всегда присматривали боги, временами обращавшиеся к заботам о дольнем. Синезий считал, что «если устанавливаемая богами гармония стареет, ослабляется, обездушивается, то они (боги) приходят вновь, чтобы придать ей напряжение, раздуть огонь жизни, и дело это они выполняют с радостью как настоящую литургию по отношению к природе космоса»[105] Богам помогали космические или акосмические духи, даймоны, ангелы, но в первую очередь — человек. Теургам и магам, жрецам и царям было предписано совместно с богами поддерживать гармонический строй вселенной; художникам, артистам, поэтам и философам вменено в обязанность (по неоплатоническому кодексу) спешить богам на помощь; да и простым людям назначено было всем своим состоянием — мыслью, волей, молитвой, любовью — творить-поддерживать круг божественного космического устройства, «ибо Провидение требует от людей, чтобы они сами участвовали в его осуществлении»[106], избегая множества зол, встречаемых на Земле. Синезий говорит здесь о теургии.

Смысл теургии был знаком Евгению Всеволодовичу. Он состоял в особом священнодействии, в магическом искусстве обретения боговдохновенного состояния, соединения с богом и обожения.

Разрыв уровня: открытый вход в «режим воды»

Жизнь московского эзотерического подполья 70–80-х была предельно чутка и мгновенно откликалось на малейшее прикосновение философской мистики. В стерильном материалистическом резервуаре рыбьей советской души каждый ветерок, каждая примесь духа, каждый намек на трансцендентальное приключение рассматривались как шанс. В те годы спиритические сеансы, магические опыты были запретными территориями: за религиозную проповедь можно было получить срок, за чтение мистической литературы — загреметь в дурдом, попасть под отчисление из института или увольнение с работы. Тогда искатели чудесного, адепты духа рисковали на всех планах и во всех измерениях.

Однако настоящий риск начинался с появления на эзотерическом горизонте Головина: тогда мгновенно менялись градус и тональность ситуации. Мэтр все превращал в эксцесс: темы разговоров, конфигурации мыслей, слова, взгляды вспенивались, рассыпались, срывались в хаос и начинали выстраиваться в аккорды к новой главной ноте, которую брал бог.

Евгений Всеволодович провоцировал взрыв экзистенции, экзистенциальную травму и переход от ироничных словопрений и вялотекущих интеллигентских психодрам к глубинным бытийным трансформациям. Рядом с ним слово и действие становились рискованным опытом над собой: за изящной театральностью стояла травма — опыт «разрыва онтологического уровня».

Посвятительный удар в исполнении мастера растворений и превращений напоминал древнегреческие дионисии. Посвящаемый сразу осознавал свою непрочную участь: сперва он бывал обманут насмешливой маской Селена, иронично проэкзаменован, слегка обсмеян, немного унижен и незаметно разобран на части.

Далее в ход шла декомпозиция: любой случайный интеллигентский разговор, казавшийся умным, в его присутствии растекался грязевой лужей, любой тезис захлебывался (одним из имен Диониса было «Лисий» — от «лизис», растворение), любой аргумент превращался в ахинею. Распадались иерархии компаний, ветошь дискурсов, индивидуальные лица. Перед бездной головинского взгляда, опытом его Земли и Неба поэты забывали свои стихи, философы теряли свои берега.