Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

В этих открывшихся мирах, пронизанных эйдетическими цепями нисхождений и восхождений, можно двигаться либо последовательно, ступенно, выполняя правила и послушание каждого уровня, в холерическом темпераменте, в спокойствии золотого века, в ориентации на трансцендентного бога, либо экстатично — сократить проходы, интенсифицировать усилия, страстнее взывать и внимать Небу, вступить с ним в поединок, вызвать его на бой, обойти преграды, сломать лестницы восхождений и прыгнуть вверх, вступая в рискованное бытие в «максимально рискованном риске». Выбором путей различались между собой платоники разных условных регистров — гармоничные, диссонантные и драматичные.

Отнюдь не монотонным эйдетическим движением от ноумена к феномену и обратно Головин отметил свой живой и веселый платонизм. В нем отменены формальности границ, преград и переходов, виз и сертификатов для подъемов наверх и спусков вниз. Мэтр знал, что в закрытом платонизме мир ветшает, теряет соки, изнашивается, механизируется, а годные для восхождения адепты соскучиваются, состариваются, теряют силы и пафос взлета.

Он испытывал живые дионисийские стратегии, он разливал сияние эйдетической формы на вещество вещей, совмещая поиск под древом познания с поиском под деревом жизни. Чтобы понять Головина, необходимо вжиться в динамичные структуры платонических миров.

Диурнический платонизм: взгляд сверху

Кажется, что со стороны диурна (Чистого Света, яркого безоблачного Дня, Светлого Логоса, бога Аполлона) платонический мир выглядит безукоризненно стройным. В нем Небесное и Земное соединены прочной вертикальной нитью, каждая деталь неукоснительно исходит из Единого, им управляется, каждая манифестация Верха есть градация безупречного иерархического нисхождения от бесконечно Благого через умный «ноэтический космос» к «космосу эстетическому» и далее к нижним пределам мироздания. Там, внизу, в своей удаленности от Единого, вещи обретают «неподобие» высшему, впадая во множественность и несовершенство. «Типичная проодическая философия, горячая и святая у истока и замутняющаяся на периферии», как отметил переводчик Плотина Т. Сидаш.

Эта замутненность картины на периферии и становится камнем преткновения для аполлонического логоса. Его Свет освещает, разделяет и расчленяет (подвергает диайресису) смутные бесформенности, темные пропасти и ниши мироздания лишь до определенных пределов. В диурнической (дневной) мономанифестации Единое «закрывает глаза» на менее совершенное, менее благое и менее гармоничное. Небо вписывает несовершенное в единую лестницу восхождений, не отказывая вещам нижнего мира в эйдетических образцах на нижней границе Ума, но и не придавая им особого значения. В этой топике Небо не позволяет Низу превратиться в автономное зло, но одновременно не гарантирует его полной причастности высшему.

В режиме диурна Верхний Свет не признает собственно тьмы: он освещает космос, он разрубает завесы, развеивает вуали того, что без-умно. Встречая преграду, Свет вступает с ней в непримиримую борьбу до конца как с радикальной оппозицией — и или побеждает ее, или отменяет, эфемизирует, изымает из рассмотрения, признает небывшей.

В пафосе диурна Платон умалял материю до пустого места, стерильного пространства «хоры», о которой светлый логос мог мыслить лишь незаконным, «бастардным» образом, а Плотин желал поскорее умереть, отбросив невписывающееся в Свет собственное тело прочь. Эксклюзивизм, пуризм стратегий аполлонического начала в определенном смысле угрожает ему самому: в какой-то момент, оставляя интактной материю, он не справляется с хаосом polla, с его обузданием, каталогизацией, бытийным окормлением, и непросветленные остатки в пейзаже аполлонического логоса, их двоякое (законно-незаконное, «бастардное») основание, становятся причиной опрокидывания всей световой конструкции.

Монотонный платонизм: взгляд снизу

Если взглянуть на платоническое полотно снизу — со стороны несовершенства и множественности, — то узор окажется иным по сравнению с диурническим. Множественность подбирается к Единому чрезвычайно, непозволительно близко — оно обнаруживает себя там, где Единое только лишь заявляет о своем существовании («Парменид» Платона). В своем «стремлении быть» Единое обречено на то, чтобы одновременно «быть многим». Зерна несовершенства и потенциального зла оказываются внутри Единого, возжелавшего «быть», изначально. Единое как многое — это тайная мечта Великой Ночи, посягающей на высшее и алчущей лицезреть свой черный узор на Небе.