Форрест Гамп

Перед моим выселением из гостиницы один из тех дятлов одолжил мне доллар, хотя о деньгах я не заикался. При первой же возможности я позвонил в богодельню, где прожевала моя мама, — хотел сообщить, что у меня все нормально. Но монахиня мне говорит:

— Она тут больше не живет.

И на мой вопрос, где ж она живет, монахиня ответила:

— Понятия не имею — она сбежала с каким-то протестантом.

Сказав спасибо, я повесил трубку. В каком-то смысле у меня отлегло от серца. Раз мама с кем-то сбежала, значит она хотя бы не мыкаеца в богодельне. Я решил ее отыскать, но, по правде говоря, бросаца на поиски отчертя голову не хотел, потому как мама, это ясно как день, непременно стала бы рыдать, кричать и ругаца, зачем я вобще ушел из дома.

А день выдался совсем даже неясный. Полил дождина. Как из ведра, пришлось укрыца под первым попавшимся козырьком, но вскоре вышел охранник и меня прогнал. Вымок я до нитки, как цуцык замерз, иду мимо какого-то правительственного здания в Вашингтоне и вдруг вижу огроменный пластиковый мешок для мусора, на тротуре валяеца. Приближаюсь и вижу: мешок не много шевелица, будто внутри что-то есть!

Я так и замер, но потом шагнул в перед и мешок легонько носком ботинка поддел. А он как прыгнет на зад — и оттуда голос:

— Пшел вон отсюда!

— Кто там? — спрашиваю.

А голос мне:

— Это моя решетка — ты себе другую поищи.

— Как это понимать? — Я совсем растерялся.

— Решетка — моя, — заладил голос. — Пшел вон с моей решетки!

— Какая еще решетка? — спрашиваю.

И вдруг мешок сам собой не много приподымаеца, из под него выглядывает мужская голова и щурица на меня как на идиота.

— Приезжий, что ли?

— Типо того, — отвечаю. — Мне бы от дождя укрыца.

Видок у этого, из мешка, — краше в гроб кладут: одна сторона головы лысая, щетиной зарос, почти беззубый, глаза кровью налились.

— Ладно уж, — говорит, — устраивайся, только временно. — И протягивает мне такой же мешок для мусора, сложенный еще.

— Это зачем? — не понял я.

— Вот недоделанный: под себя подстелить. Сам же говоришь, от дождя укрыца надо. — И с этими словами юркнул обратно под мешок.

Сделал я, как он сказал, — и, чесно скажу, получилось совсем не плохо, правда-правда. Из решетки горячим воздухом тянет, мешок не протекает, тепло, уютно. Калачиком оба свернулись бок о бок на решетке, каждый накрывшись своим мешком, проходит не много времени, и тот, который меня выручил, спрашивает:

— Как тебя звать-то?

— Форрест, — отвечаю.

— Неужели? Знавал я одного Форреста. Давно это было.

— А вас, — интересуюсь, — как зовут?

— Дэн, — говорит он.

— Дэн? Дэн? Эй, погодите.

Отбросил я свой мусорный мешок и на том парне мешок приподнял — дествительно он! Ног нету, обзавелся маленькой такой деревянной телешкой на роликах. Постарел лет на двацать, я б его не узнал. Но это был он. Летенант Дэн!

Выписавшись из госпиталя, отправили его домой, в Коннектикут, где он хотел по старой памяти устроица в школу учителем истории. Но вакансии для него не нашлось, и взяли его преподдавать математику. А он математику на дух не переносил, тем более что кабинет математики был на третьем этаже, а каково без ног по леснице карабкаца? Жена от него сбежала с каким-то ню-йоркским продюсером и подала на развод, якобо по причине «несовместимости».

Дэн запил, вылетел с работы и какое-то время болтался без дела. Ворье обнесло его дом, а протезы, которые ему в ветеранском госпитале выдали, оказались не того размера. Через пару лет он, по собственному выражению, «сломался» и начал бомжевать. Назначили ему не большую ежемесячную пенсию по инвалидности, но он почти все деньги раздавал другим бомжам.

— Не знаю, Форрест, — сказал он мне, — толи я смерти своей ищу, толи что.

Дэн вручил мне пару баксов и отправил в магазин за углом купить нам две бутылки самого дешевого бухла. Но я купил только одну, а на сдачу взял себе готовый будьтеброт, посколько с утра ничего не ел.

— Ну, дружище, — начал Дэн, заглотив полбутылки вина, — расказывай, как жил-поживал, давненько мы с тобой не виделись.

Я стал расказывать. Как ездил в Китай играть в пинпонг, как разыскал Дженни Каррен и выступал с «Битыми яйцами», как на митинге сторонников мира выбросил свой орден и оказался за решеткой.

— Как же, как же, помню этот митинг. Вроде я еще в госпитале был. Еще подумал, что хорошо бы там оказаца, но награды свои я бы выбрасывать не стал. Вот, гляди.

Расстегнул он куртку, а на рубашке — все его боевые награды: «Пурпурное сердце», «Серебряная звезда», штук десять в общей сложности или двенацать даже.

— Какая-никакая память, — говорит. — О чем, точно не знаю, но, конечно, о войне, при чем далеко не вся. Я ведь многого лишился, Форрест, и лишился не только ног — потерял кураж, потерял, если угодно, душу. Теперь там пустое место, как раз под медалями.

— А как же «законы природы, которым все подчиняеца»? — спрашиваю его. — А как же «общий замысел», в который мы должны вписаца?

— Забей, — отвечает он. — Это были филосовские бредни.

— Однако же я, вас наслушавшись, пытался им следовать. Плыл по течению и старался все делать как можно лучше. Поступать правильно.