Форрест Гамп

Через некоторое время до меня дошло, что идиоты — вовсе не безполезные олухи, посколько на них, как вырожался в свое время Дэн, возложена особая, не обычная миссия: смешить людей. А это не каждому дано.

— В произведениях художественной литературы, — продолжал доктор Квакенбуш, — образ идиота способствует актуализации двойного смысла. Позволяя глупцу выставлять себя глупцом, автор подводит читателя к проникновению в универсальную природу глупости. Время от времени крупнейшие писатели, такие как Шекспир, позволяют шуту выставлять дураком кого-либо из главных героев, активизируя читательское мышление по средствам эффекта неожиданности.

Тут я слегка подзапутался. Но это нормально. А дальше мистер Квакенбуш сказал, что для элюстрации своего тезиса попросит нас разыграть одну сцену из пьесы «Король Лир», в которой действуют шут и замаскерованный безумец, да к тому же безумен и сам король. Одного студента, Элмера Харрингтона, он назначил читать за Тома из Бедлама, а девушку Люсиль за Шута. Другому студенту, Хорэсу, фамилию не помню, досталась роль безумного короля Лира. И вдруг что я слышу:

— Форрест, а вас я попрошу взять на себя роль графа Глостера.

На театральном факультете мистер Квакенбуш позаимствовал кой-какой реквизит, но нам сказал выступать в повседневной одежде, для большей «реалистичности». Ну, думаю, влип я по самое некуда, и как меня только угораздило?

А между тем наша команда «Битые яйца» тоже не стояла на месте. Из Ню-Йорка прилетел какой-то человек, послушал нас и сказал, что хочет орендовать студию и сделать запись нашего исполнения. Ребята, в том числе и Дженни Каррен, и, конечно, я были просто в икстазе. А этот, из Ню-Йорка, мистер Фиблстайн его звали, говорит: «Если все получица, мы переплюнем даже изобретение ночного безбола». А от нас, мол, ничего не потребуеца даже — только подписать какую-то бумажку и потом карман поцтавлять.

Джордж, клавишник наш, не много меня подучил на клавишах бацать, а Моз, ударник, разрешил мне чуток постучать. Прикольно было после губной гармошки к другим инструментам подходить. Каждый день я мало-по-мало упражнялся, и каждый вечер мы выступали в клубе «Ходэдди».

И вот как-то раз прихожу я домой после лекции, а там Дженни сидит на кровати в одиночку. Спрашиваю, где Рудольф, а она такая: «Слинял». Почему это, спрашиваю, а она: «Потому, что он — полное ничтожество, как и все остальные», и тогда я предложил: «Давай-ка сходим куда-нибудь поужинать и все перетрем».

Естественно, перетирала только Дженни, а по факту просто поливала грязью мужиков. Уж такие мы «лодыри, предатели, эгоисты и вобще подлые гады». Кипетилась она довольно долго, а потом расплакалась. Я говорю:

— Ну, ну, Дженни, прекрати. Ничего страшного не произошло. Этот задрыга Рудольф, похоже, мезинца твоего не стоил, днями на пролет в раскоряку сидел.

А она:

— Да, Форрест, наверно, ты прав. Я домой хочу.

Ладно. Приходим домой — и Дженни тут же начинает разоблочаца. Осталась в одних трусиках, а я сижу на кровати с таким видом, будто ничего не замечаю, но она подходит ближе, останавливаеца прямо передо мной и говорит:

— Форрест, трахни меня, прямо сейчас.

Афигеть! Сижу глазею на Дженни. Она присаживаеца рядом и начинает теребить на мне брюки. Я оглянуца не успел, как она уже стянула с меня рубашку, стала обнимать, целовать и тагдалее. По началу такие действия меня не много ошарашили. Но потом что-то, видимо, на меня нахлынуло и, в независимости от того, чего я ожидал, мы уже стали катаца по кровати, лишившись почти всей одежды, а в какой-то момент Дженни стянула с меня трусы, вытаращила глаза и говорит: «Ого! Ну у тебя и агрегат!» — и взяла меня в руку, совсем как миз Френч в тот памятный день, только Дженни не требовала, чтоб я закрыл глаза, так что я все видел.

Вобщем, выделывали мы такое, о чем я и мечтать не мог в самых дерских фантазиях. Дженни показала мне всякие позы, до каких я бы сам в жизни не додумался: и бочком, и торчком, и рачком, и лодочкой, сзади и спереди, вдоль и поперек, стоя, сидя, нагнувшись, шиворот-навыворот — разве что на растоянии не пробовали! Катались мы по всей комнате, упирались в кухонную плиту, посшибали стулья, сорвали покрывала и занавески, извозили ковер, телик нечайно уронили. Под конец даже в раковине умудрились это проделать, только не спрашивайте, каким способом. Когда мы в конец обессилели, Дженни полежала не много пластом, а потом и говорит:

— Черт тебя дери, Форрест, где ты раньше был?

— Да в разных, — отвечаю, — местах.

Естественно, отношения наши после этого не много изменились. Спали мы теперь в одной постели, что по началу тоже было для меня не обычно как-то, но я, не сомневайтесь, очень скоро привык. Когда же мы выступали в клубе «Ходэдди», Дженни, двигаясь мимо меня, то и дело ерошила мне волосы или пробегала пальцами по затылку. Перемены были раззительными, будто вся моя жизнь началась с нуля, и щасливей меня не было никого в целом мире.

11