Fidem

Возможно, Красавчик Томаш достаточно пьян, чтобы потерять контроль над собственным языком и выложить что-то небезынтересное. Что-то, связанное с собственным прошлым, Грауштейном, некрозной пяткой и приором Герардом. Если так, лучше держать уши наготове, даже капля ценной информации для него может быть более драгоценной, чем грамм чистого иридия…

Томаш хрипло хохотнул. Не полагаясь на свои ноги, искривленные, не единожды переломанные и едва удерживающие его вес, он прислонился к стене, активно размахивая перед лицом обожженными руками.

– Был у меня один приятель в Регенсбурге, звался фон Шпонхейм. Мелкий рыцаришка вроде нас с вами, только еще и нечист на руку, как сарацин. На гербе у него были два пса с крестом и короной. Дурацкий такой герб, невесть что означавший, но запал мне в память. Как-то раз мы с фон Шпонхеймом имели сообща одно дело в тамошних краях… Не буду говорить, что за дело. Ты-то едва ли выдашь меня святошам, но лучше не рисковать… Так вот, имели дело, а как дошло дело до дележа, этот фон Шпонхейм облапошил меня и сбежал со всеми деньгами. Одиннадцать лет назад было. Но очень уж он мне запал в душу… И представь себе, год назад заворачиваю в Регенсбург и первое, что вижу у дверей корчмы – рыцарский доспех. Доспех незнакомый, с иголочки, а вот герб тот самый – две чертовых собаки, крест и корона. Повезло-то как, а! Ну а у меня всегда снаряд в патронник дослан – на случай удачных встреч. Прямой наводкой – по башне! Вторым – по ходовой! Броня у него прочная, закаленная, ну так и нас не из глины вылепили. Зашел с правого борта – и пару бронебойных в бок, да пониже основного бронепояса… Ух он и закоптил! Небу стало жарко! Трещит, горит, дергается! – Красавчик Томаш оскалился, и Гримберту на миг показалось, что в его единственном глазе, мутном и похожем на застарелый гнойник, на миг отразилось пламя невидимого пожара. – А потом смотрю… Герб-то тот, да какой-то не вполне тот… Присмотрелся – ах, черти бы тебя за душу драли – там не две собаки, а две лошади! А доспех, значит, уже догорает, и хозяин внутри коптится, даже выбраться не успел… Вообрази, а! Не фон Шпонхейм это был совсем, а другой какой-то дурак, просто под руку мне сунулся, раззява, и не к месту попал… Так что тут ты прав, Серая Кляча, может и спутал тебя с кем. Рыцарей в наше время больше, чем навоза на пашне… Это еще что! Вот в Меммингене, помню, там и вовсе потешный случай вышел…

Гримберт поначалу пытался вслушиваться, но быстро потерял нить повествования. Не потому, что рассказ Томаша оказался сумбурен сверх всякой меры и был сдобрен плевками и ругательствами куда обильнее, чем обычными междометиями. А потому, что ощутил в подкорке что-то сродни тревожному зуммеру. Таким сигналом чуткий «Золотой Тур», готовый ограждать своего хозяина от всех опасностей, предупреждал о том, что в окружающем мире происходит нечто не несущее прямой угрозы, но потенциально опасное.

* * *

«Серый Судья» не имел столь развитой системы датчиков, кроме того, его куцый электронный рассудок был слишком немощен, чтобы трактовать все поступающие извне сигналы, всполошить его могли разве что выпущенные по направлению к нему снаряды или всплески жесткого излучения. Это не «Судья» сигнализирует об опасности, понял Гримберт, ощутив неприятную испарину, это его собственное подсознание отчего-то встрепенулось, ощутив что-то недоброе. Закаленное в дворцовых интригах, отточенное в бессчетном количестве заговоров, его подсознание своей чуткостью могло бы поспорить с самой совершенной механической системой тревоги. Вот и сейчас оно, должно быть, уловило в окружающем пространстве что-то недоброе, неправильное, угрожающее…

Гримберт попытался оглядеться, не поворачивая башни, делая вид, будто поглощен разглагольствованиями пьяного раубриттера. Небогатые возможности периферийного зрения «Судьи» не давали ему хорошего обзора, но то, что успел поймать взгляд, как будто бы не несло в себе признаков опасности.

Шестой молитвенный час, согласно принятой в Грауштейне литургии молитвенных часов, относился к малым часам, оттого не сопровождался торжественными службами, респонсориями и евангельскими песнями. Он собирал в соборе лишь небольшое количество страждущих, оставляя большую часть паломников, гостей Грауштейна, заниматься своими повседневными делами или же участвовать в монастырской жизни согласно своей квалификации и призванию.

Кто-то, насосавшись монастырского пива подобно Томашу, горланил и клял жизнь, запершую его в серых стенах. Кто-то бранился, проигравшись в карты, кто-то испускал газы, чинил обувь или ковырялся в зубах. Обычная чернь, лишенная привычного занятия, вела себя так, как полагается обычной черни от Турина до Иберлингена, ничуть не смущаясь соседством с чудом, которым еще недавно причастилась. То, что на первый день вызывало в толпе благоговение и религиозный экстаз, на четвертый – лишь зевки и озлобленный рокот, похожий на шелест волн за стенами.