Fidem

– Мне кажется, его интерес к чудесам, творимым именем Господа, не такого уж невинного свойства, как он хочет выставить. Мы с ним пару раз имели повод перекинуться словами, так вот, он отлично осведомлен не только о мелочных церковных делах, но и о Рачьих войнах, мне даже показалось, не хуже, чем я сам. Эта его странная охота на чудеса… Она уже не кажется мне странной прихотью болтающегося по миру бездельника, как прежде. Возможно, за ней скрывается нечто иное.

– Что, например?

«Серый Судья» досадливо мотнул башней, отозвавшись на порыв заточенного внутри хозяина.

– Не знаю! Хотел бы знать, но в силах лишь предполагать. Шварцрабэ умен и образован, кроме того, грамотен и обладает умением завоевывать публику. С такими достоинствами он смог бы найти себе теплое местечко при любом баронском, а то и графском дворе. Вместо этого он стирает ноги своего «Беспечного Беса», уверяя, будто странствует в поисках чудес. Не странно ли?

– Странно, – признал Берхард. – И что ты предполагаешь на его счет?

– Возможно, у него свои счеты к Святому престолу. Может, святая инквизиция лишила его близкого человека, или разорила тяжба с каким-нибудь кардиналом, или… А черт, нет смысла гадать! Поссориться с Церковью в наше время проще, чем хлопнуть себя ладонью по лбу. Но, согласись, какими мотивами бы он ни был движим, пятка святого Лазаря дала бы ему превосходный шанс свести счеты. Явить настоящее чудо – не паточное и привычное, из числа тех, которыми бахвалятся тучные епископы, а другое. Жуткое, пугающее, страшное. Чудо, сотворенное из человеческой крови. Такое, чтоб его запомнили в здешних местах на многие века. Зловеще звучит, а?

Берхард неохотно кивнул:

– Пожалуй.

– Только вообрази себе… Вместо божественной благодати на толпу снисходит кровожадная ярость. Вместо очищения души и исцеления калек – страшная бойня. Подобное может погубить не только орден лазаритов, давно ставший рудиментом ушедшей эпохи, но и подрубить на корню авторитет Церкви, который веками утверждался здесь, на севере.

– Что ж, признаю, ты сохранил голову на плечах. – В устах другого человека это прозвучало бы одобрением, но Берхард даже в эти слова вложил сдержанное презрение. – По крайней мере, ты не так глуп, как мне уже было показалось. Но это отнюдь не облегчает твоей участи.

– Не облегчает, – согласился Гримберт. – Чья бы ни взяла, приора или нашего тайного убийцы, в скором времени радиостанция Грауштейна заработает на всех частотах, и тогда здесь сделается тесно от фигур в темных сутанах. Начнется разбирательство, и такое дотошное, что позавидует сама инквизиция. Нечего и думать сохранить свое инкогнито в таких условиях. Значит, надо думать о том, как убраться отсюда с наименьшими потерями.

– Есть какие-то мысли на этот счет?

Гримберт устало улыбнулся:

– Остается уповать на пятку святого Лазаря. Если кому-то под силу совершить чудо, вытащив нас отсюда живыми, так это ей.

Часть седьмая

В бытность свою маркграфом Туринским Гримберт не очень часто бывал в Аахене. Но всякий раз, оказываясь в столице империи, не упускал возможности посетить выступление императорской балетной труппы. Не потому, что увлекался искусством, а потому, что всякое ее выступление было триумфом науки, ненавязчиво демонстрируемым гостям, триумфом, к огранке которого были привлечены лучшие мастера императорского двора.

На сцене в умопомрачительных пируэтах и фуэте кружились фигуры, невообразимо грациозные и невесомые, выполнявшие номера, вызывавшие у зрителей не только восторг, но подчас и суеверный ужас – некоторые из них, казалось, настолько противоречат законам физики и человеческой анатомии, что танцоры, их исполнявшие, своими немыслимыми возможностями уже близки к святотатству.

Но Гримберт – один из немногих – знал изюминку этого фокуса. Искусные танцовщики и танцовщицы выглядели вполне натурально, но в этом была изрядная заслуга декораторов и осветителей. Стараниями императорских лекарей и биомастеров их тела прошли комплексы сложнейших хирургических операций, отсекавших лишнюю плоть и превращавших многие органы, не востребованные на сцене, в неспособные полноценно функционировать рудиментарные зачатки. Гормональные процедуры и анатомическая коррекция, которым они подвергались с самого детства, довершали начатое, облегчая тело до предельно возможного минимума, перекраивая соединительную ткань и суставы, перестраивая нервную систему и вестибулярный аппарат.

Эти существа, казавшиеся ангельски прекрасными в лучах софитов, демонстрирующие на сцене непостижимую для человеческого существа грацию, не были способны существовать самостоятельно, вся их жизнь – если этот процесс физиологической жизнедеятельности можно было именовать жизнью – за пределами сцены протекала в специальных стерильных капсулах под надзором императорских врачей.

Но танцевали они в самом деле волшебно. Так, что у зрителей захватывало дух и на короткий миг они забывали обо всем остальном.

С похожим чувством Гримберт наблюдал, как двигается тренирующийся «Варахиил».