Фиалка Пратера

«Оставьте меня в покое!» – в негодовании подумал я. Но «я», которое это подумало, было и Паттерсоном и Бергманном, и англичанином и австрийцем, и жителем острова и с континента. Оно разделилось и ненавидело это разделение.

Я знал, что мне положено чувствовать, что для моего поколения чувствовать модно. Нам было дело до всего: фашизм в Германии и Италии, захват Маньчжурии, индийский национализм, ирландский вопрос, рабочие, негры, евреи. Мы распростерли свои чувства на весь мир, а мои раскинулись так широко, что истончились. Мне было дело – о да, еще как было – до австрийских социалистов. Однако так ли сильно я переживал за них, как говорил и как воображал? Нет, не настолько сильно. Я разозлился на Паттерсона, но он хотя бы говорил честно. Что проку в сочувствии, если ты не готов отдать жизнь за идею? Толку мало, очень мало.

Должно быть, Бергманн догадался, о чем я думаю, и после долгой паузы тепло и нежно произнес:

– Вы устали, дитя, идите спать.

Мы расстались у двери ресторана, и я провожал Бергманна взглядом, пока он, задумчиво опустив голову, не скрылся в толпе.

Я подвел его. Из-за собственного бессилия не смог ничего предпринять.

В ту ночь Бергманн, мне кажется, познал всю глубину своего одиночества.

* * *

Наутро в павильон пришел Эшмид. Зачем – не объяснил. Он лишь молча кивнул Бергманну и встал в сторонке, загадочно улыбаясь и наблюдая за процессом.

Наконец Бергманн удалился в угол к Дороти, и вот тогда Эшмид, будто ждавший этого, приблизился ко мне.

– Ишервуд, не уделишь мне минутку своего драгоценного времени?

Мы с ним отошли в другой конец павильона.

– Знаешь, – тихо и елейно заговорил Эшмид, – Четсворт тебе очень благодарен. Вообще, мы все признательны.

– О, правда? – Меня такое начало насторожило, даже вызвало подозрения.

– Мы прекрасно осознаем, – тщательно подбирая и смакуя каждое слово, с улыбкой продолжал Эшмид, – что ты в довольно-таки затруднительном положении, однако проявляешь недюжинное терпение и такт. Мы это ценим.

– Боюсь, я тебя не понимаю, – сказал я. Теперь-то мне стало ясно, к чему он клонит.

Эшмид это заметил и наслаждался своей маленькой игрой.

– Буду откровенен, хотя это, разумеется, между мной и тобой… Четсворт тревожится. Он перестал понимать Бергманна.

– Какой ужас! – идеально невыразительным тоном произнес я.

Эшмид никак не отреагировал.

– На него все жалуются, – доверительно продолжил он. – Анита вчера сказала, что хочет уйти из картины. Нас такое, понятное дело, не устраивает, и все же винить ее нельзя. Она крупная звезда, а Бергманн обращается с ней как со статисткой… Впрочем, не она одна недовольна. Харрис разделяет ее настроение, как и Уоттс. Они все готовы мириться с причудами режиссера, однако всему есть предел.

Я не ответил. Мне претило соглашаться с Эшмидом.

– Вы с Бергманном по-прежнему большие приятели, ведь так? – Прозвучало как игривое обвинение.

– Больше, чем когда-либо, – с вызовом ответил я.

– Ну так, может, ты объяснишь, что с ним творится? Ему здесь плохо? Чем мы ему насолили?

– Ничем… Это трудно объяснить… Ты в курсе, что он переживает из-за близких…

– А, да, австрийские дела… Но ведь там все уже закончилось?

– Напротив. Скорей всего, только начинается.

– Я про бои – они закончились. Семье Бергманна ничего не грозит. Чего же ему не хватает?

– Послушай-ка, Эшмид, – сказал я, – толку мусолить это нет. Тебе все равно не понять… Ты только ждешь готовый материал, я же вижу. Потерпи немного, Бергманн скоро придет в себя.

– Дай-то бог. – Эшмид одарил меня игривой усмешкой. – Студии он дорого обходится.

– Бергманн оправится, – уверенно повторил я. – С ним все будет хорошо.

Однако уверен я не был, и Эшмид это знал.

* * *

Два дня спустя Джойс что-то сказала Кларку об Эдди Кеннеди. Я бы и внимания не обратил, если бы они при виде меня не замолчали с виноватым и чуть ликующим видом.

За утро я еще несколько раз услышал о Кеннеди: его упомянул Фред Мюррей, Роджер говорил о нем в беседе с Тимми… Принц Рудольф пробормотал его имя графу Розаноффу, пока они ждали репетиции. Оба взглянули на Бергманна, и на их лицах мелькнуло скрытое удовлетворение.

Потом, когда мы с Роджером сидели в будке синхронной камеры, он мне сказал:

– Слыхал, наверное, что Эдди Кеннеди этим утром глянул на то, что мы отсняли?

Я не сразу понял, о чем он говорит.

– Странно. Я был в проекционной и не видел его там.

Роджер улыбнулся.

– Еще бы. Он заходил позднее, когда вы с Бергманном ушли.

– Зачем, интересно знать?

Роджер посмотрел на меня так, будто я только изображал невинность.

– Крис, ответ один. Сам угадай.

– Хочешь сказать… его поставят режиссером нашей картины?

– Ну.

– Черт, надо же…

– Как думаешь, Бергманн в курсе? – спросил Роджер.

Я отрицательно помотал головой.

– Он сказал бы мне.

– Бога ради, Крис, не говори, что узнал о замене от меня.

– Как будто мне охота говорить о ней.

– Жаль Бергманна, – задумчиво произнес Роджер. – Не повезло ему у нас. Плевать, что он порой всех распекает, матерому морскому волку можно… Жаль, что так вышло. К тому же Эдди с этой картиной управится не лучше, чем с пьяной коровой.