Фиалка Пратера

– Дорогой мой старый друг, совсем мы тебя загоняли! Какие же мы эксплуататоры! Ну ничего, мистер Четсворт назначит тебе пенсию и отправит на луг пастись с другими отставными клячами.

Все смеются. Бергманна на площадке любят.

– Ишь, комедиант, – говорит вахтер. – Если хоть половину души вложит в кино, дельце выгорит.

Мистер Уоттс с оператором камеры решают, как убрать тень от микрофона. Этот первородный грех звукового кино, как зовет его Бергманн, так и норовит незаметно влезть в кадр. Есть в этом нечто зловещее, как в «Вороне» у По. Злой дух притаился и слушает.

Из будки синхронной камеры раздается длинный гудок. Роджер надевает наушники и докладывает:

– Синхронную камеру перезаряжают, сэр.

Бергманн, хмыкнув, удаляется в угол и там диктует Дороти поэму. Почти каждый день посреди суеты он находит время сочинить что-нибудь новое. Фред Мюррей орет, указывая, куда направить «твиты», «снуки» и «беби». Джойс пишет на машинке пообъектный сценарий: точный текст каждой сцены, что и как сыграно, детали отснятого материала, экранное время, часы работы и прочая, прочая.

– Ну же! – кричит Элиот. – Мы что, еще не готовы?

Роджер обращается к будке синхронной камеры:

– Еще прогон, Джек.

Тедди замечает, что Элиот нечаянно встал у окна Роджера, загораживая нам вид на площадку. Злобно улыбнувшись, он произносит, явно пародируя самый назойливый тон Элиота:

– Уйдите от будки, пожалуйста!

Элиот краснеет и отходит в сторону, бормоча:

– Прошу прощения.

Роджер подмигивает мне, а Тедди, довольный собой, разворачивает штангу микрофона. Присвистнув, он кричит команде:

– Берегите головы, храбрые мои!

Обычно Роджер позволяет мне дать звонок, призывая к тишине, и два гудка. Это одна из редких возможностей для меня отработать гонорар. Однако сейчас я сачкую. Смотрю, как Бергманн говорит что-то смешное Мюррею. Интересно, что? Приходится Роджеру самому дать сигналы.

– Эх, расклеился ты, Крис, – говорит он мне, а потом поворачивается к Тедди: – Я уж хотел дать Крису увольнительную на берег, да, видно, не судьба.

Моряцких фразочек Роджер набрался, еще когда служил радистом на пассажирском судне. Что-то в нем от морского офицера еще остается: уверенность и четкость, добросовестность, выражение готовности на обветренном лице. Между дублями он читает у себя в будке журналы о яхтенном спорте.

– Тихо! Все по местам. Готовы? Включай.

– Поехали.

– Сцена сто четвертая, дубль второй.

– Камера…

– Снято.

– Все хорошо, сэр.

– Звук есть, мистер Бергманн.

– Ладно, в печать[43].

– Еще дубль, сэр?

– Один, по-быстрому.

– Хорошо. Так, эту бобину в коробку.

Однако третий дубль срывается. Анита запарывает реплику. В середине четвертого камеру заедает. Пятый получается, и он идет в печать. Наконец обед.

* * *

На выбор было три места. Во-первых, кафетерий в здании «Империал буллдог»; к нашему приходу туда успевали набежать секретари, актеры эпизодических ролей и массовки, так что присесть уже было негде. Во-вторых, вполне недурная закусочная через дорогу, этакое прибежище студийной интеллигенции: писателей, монтажеров, музыкантов и членов отдела искусств. Как ни пытался я затащить Бергманна туда, он настаивал на третьем варианте – крупном отеле в Южном Кенсингтоне, где обедали наши руководители и режиссеры. Ходил туда Бергманн из принципа.

– Надо показаться, – говорил он. – Звери должны видеть укротителя.

Полушутя, Бергманн поделился со мной теорией заговора, мол, шишки «Буллдог» хотят избавиться от него, и надо всячески о себе напоминать.

Ресторан при отеле был с претензиями на континентальную кухню, но еду подавали отвратную. Бергманн входил, напустив на себя самый мрачный и величественный вид, угрожающе сдвинув брови и сурово глядя по сторонам. Встречаясь взглядом с коллегами, он сдержанно кивал; заговаривал редко. Мы облюбовали маленький столик, за которым сидели всегда, если только нас не приглашали в компанию.

Обедать в отеле не хотелось: тоскливо, а самое главное – дорого. Начав прилично зарабатывать, я вдруг сделался скаредным, мне было жаль тратиться на пищу. Говоря, что не голоден, я с каждым разом ел все меньше, а ограничиваясь тарелкой супа или десертом, сократил чек примерно до двух шиллингов в день.

Ни Бергманн, ни остальные не находили это странным. Многие и так из-за сидячей работы страдали дурным пищеварением и блюли диету. Однако был в ресторане один невысокий официант, который отчего-то проникся ко мне симпатией. Когда я приходил, мы с ним обменивались парой фраз, а в один день, когда я сидел в большой компании и заказал, как обычно, самое дешевое в меню блюдо, он подошел ко мне сзади и шепнул:

– Может, омар «Ньюберг», сэр? Все ваши заказали его, и еще один может пройти незаметно. Я вас не посчитаю.

* * *