Фиалка Пратера

Тони стоит у окна и задумчиво смотрит на улицу. Вчера она встречалась с Рудольфом, а сегодня получила записку со словами любви и прощанием. Написано загадочным языком, ведь Рудольф не может прямо сказать о том, что он – принц и уезжает, потому что его вызвали в Бороданию. Сердце Тони разбито, она ошарашена. Ее глаза полны слез. (Эту часть сцены снимают крупным планом.)

Дверь открывается. Входит отец Тони.

Отец: В чем дело, Тони? Почему ты не в Пратере?

Тони (придумывает отговорку): У меня… цветов не осталось.

Отец: Ты вчера продала все?

Тони (взгляд устремлен вдаль, а значит, ответ – символичен): Я не стану продавать вчерашние фиалки. Они увяли.

Всхлипывая, она выбегает из комнаты и хлопает дверью. Отец недоуменно смотрит ей вслед. Потом пожимает плечами и морщится, как бы говоря, что женские причуды – вне его разумения.

– Стоп! – Бергманн выскакивает из кресла и подходит к Аните: – Мадам, позвольте замечание. Дверь вы распахиваете просто великолепно. Даже слишком великолепно. Вы наполняете это движение таким глубоким смыслом, что рядом с ним убийство Распутина – как легкий завтрак.

Анита благодушно улыбается.

– Простите, Фридрих. Я решила, что так будет правильно. – У нее правда хорошее настроение.

– Я вам покажу, всего разок… – Бергманн становится у столика. Губы у него дрожат, глаза влажно поблескивают. Он – прекрасная девушка, готовая расплакаться. – Я не стану продавать фиалки от вчера… Они вянут…

С этими словами он, отвернувшись, выбегает. Из-за декорации раздается грохот, потом приглушенное: «Verflucht!»[42] Должно быть, Бергманн запнулся о кабель. Мгновение – и он, чуть запыхавшись, с улыбкой возвращается.

– Понимаете, о чем я? Легче, легче. Не надо так хлопать дверью.

– Да. – Анита серьезно кивает, уловив намек. – Вроде поняла.

– Вот и славно, милая. – Бергманн похлопывает ее по руке. – Снимаем один дубль.

– Где Тимми? – Напевно и скучающе зовет Анита. К ней выбегает гример. – Тимми, дорогуша, у меня с лицом все хорошо?

Она подставляет ему лицо столь же бесстрастно, как подставляют туфли под щетку чистильщика. Эта встревоженная красивая маска – ее работа, источник дохода, инструмент. Тимми ловко поправляет грим. Анита смотрится в карманное зеркальце холодно, без тщеславия. Ассистент оператора лентой замеряет расстояние от объектива до кончика ее носа.

Парень по имени Джордж спрашивает у помощницы режиссера номер сцены. Число предстоит записать мелом на табличке, которую он поднесет к объективу перед началом дубля.

Из звуковой кабинки меня зовет Роджер:

– Зайди, Крис. Мне нужно алиби.

Он часто говорит так – шутя и в то же время затаив обиду. Это шпилька в адрес Элиота. Добросовестный Роджер всякую критику воспринимает в штыки.

Втискиваюсь к нему в кабинку, которая размером чуть ли не с телефонную будку, Элиот принимается орать:

– Отлично, готовы, сэр? Готовы, мистер Уоттс? Звонок, пожалуйста. Двери! Красный свет! – Некоторые все еще шатаются по площадке, поэтому он кричит: – Тихо! Снимаем!

Роджер надевает наушники и подключает их к синхронной камере – она в будке на галерее с видом на площадку.

– Готов, Джек? – спрашивает он.

В ответ – два гудка, означающие «да».

– Все готовы? – спрашивает Элиот и через мгновение: – Включай!

– Поехали, – отвечает парень за пультом.

Джордж подносит к объективу камеры табличку с номером сцены.

Роджер дважды дает гудок синхронной камере. В ответ – тоже два гудка. Роджер дважды гудит для Бергманна, давая понять, что звук готов.

Кларк, парень с хлопушкой, громко произносит: «Сцена сто четвертая, дубль первый», – и хлопает.

Бергманн в кресле шипит сквозь стиснутые зубы:

– Камера!

Я наблюдаю за ним весь дубль. Мне даже на площадку смотреть не нужно: ход сцены отражен у него на лице. Бергманн не сводит с актеров взгляда ни на мгновение. Будто гипнотической силой контролирует каждый жест и интонацию. Он шевелит губами и то и дело хмурится; он то подастся вперед, то откинется на спинку, взмахнет руками, отмечая фазы сцены: отвел Тони от окна, напомнил о легкости, подбодрил отца, попросил больше экспрессии… а вот он боится, что не выдержат паузу, восхищается темпом и снова боится, а вот по-настоящему встревожен, вот он уверен, а вот тронут, а тут доволен, тут очень доволен, осторожничает, взволнован, обрадован. Сосредоточенность Бергманна чудесна в своей целеустремленности. Это акт творения.

Когда все закончено, Бергманн вздыхает, будто проснулся, тихо и с любовью говорит:

– Снято. – Оборачивается к оператору: – Ну, как прошло?

– Все хорошо, сэр, но я бы хотел прогнать еще разок.

Роджер дает два гудка.

– По звуку все хорошо, – говорит Тедди.

Джойс, помощница режиссера, ведущая запись съемки, проверяет у оператора отснятый материал. Роджер высовывает голову из кабинки.

– Тедди, будь добр, чуток развернись к мисс Хейден. Чертова камера покоя не дает.

Вечно эта камера тарахтит. Мы даже накрыли ее пледом, и сейчас она напоминает пуделька в зимней одежке. А шум так никуда и не делся! Бергманн хандрит и ругается. Однако этим утром он в дурашливом настроении. Подходит к камере и обнимает ее.