Фиалка Пратера

Еще там были книги, романы и пьесы, купленные студией для адаптации. То есть их думали адаптировать. Неужели и «Расписание поездов на 1911 год» Брэдшоу хотели экранизировать? Видимо, оно попало сюда по недосмотру из исследовательского отдела.

– Ты мне вот что объясни, – сказал Лоуренс, – на что нам двадцать семь экземпляров «Полчаса с микроскопом»[37], один из которых увели из Уокингской[38] публичной библиотеки?

Я сильно удивился, узнав, как Лоуренсу нравится Бергманн. Наш монтажер восхищался его немецкими картинами; Бергманна это, разумеется, тоже восхитило, хотя он и не признавался. Лишь восхвалял характер Лоуренса, называя ворчуна «ein anstaendiger Junge»[39]. При встрече Бергманн обращался к Лоуренсу «мэтр», и Лоуренс спустя какое-то время стал отвечать взаимностью. Бергманн, не оставаясь в долгу, стал обращаться к Лоуренсу «гроссмейстер».

Меня Лоуренс стал называть «герр Шпрехдиректор», а я называл его «герр Монтажмейстер».

Из осторожности я не стал рассказывать Бергманну о политических предпочтениях Лоуренса.

– Весь этот красно-бурый бред, – говорил он, – безнадежно устарел. Из-за чертовых рабочих все с ума посходили, аж тошно. Рабочие – овцы, всегда ими были и всегда останутся. Такая у них доля. Зато голова не болит… Взять хотя бы здешних. Какое им дело хоть до чего-то, кроме чеков с зарплатой? Если есть проблема вне их прямых обязанностей, они ждут, что ее решит кто-то другой. Страной должны править избранные, надо только избавиться от проклятых сентиментальных политиков. Политики – они же любители. Все равно что передать студию отделу рекламы, тогда как по-настоящему важны техники. Вот они знают, чего хотят.

– Чего же они хотят?

– Производительности.

– Это как?

– Это когда работаешь ради самой работы.

– Зачем же вообще работать? В чем смысл?

– Смысл – в борьбе с анархией. Только ради этого Человек и живет. Чтобы возвысить жизнь над природным беспорядком. Собирать из частей картины, образы.

– Образы ради чего?

– Ради самих образов, ради смысла. Зачем же еще?

– А как быть с тем, что не впишется в твои образы?

– Вырезать и выбросить.

– Это как убить евреев?

– Брось свои ложные сентиментальные аналогии, меня ими не проймешь. Ты понял, о чем я. Те, кто отказывается вписываться в образы, выбрасывают сами себя. Это не моя вина. Гитлер образов не создает, он же оппортунист. Создавая образы, ты никого не подвергаешь гонениям. Образы – не люди.

– Ну и кто теперь говорит об устаревшем? Это же как искусство ради искусства[40].

– Плевать, на что это похоже… Все равно техники – единственные истинные художники.

– Тебе хорошо, склеиваешь себе картины в монтажной, но в чем смысл, когда работаешь над фильмами вроде «Фиалки Пратера»?

– Это уже забота Четсворта, Бергманна и твоя. Если вы, художники, чтоб вас, уподобитесь техникам и сплотитесь, перестав корчить из себя демократов, то заставите публику принять нужную картину. Все эти дела с театральной кассой – сентиментальный демократический вымысел. Держитесь вместе и не создавайте ничего, кроме, скажем, абстрактных фильмов, и публике останется лишь смотреть и любить их… Но что проку от разговоров? Вам духу не хватит. Так и будете ныть о проституции и клепать «Фиалки Пратера». Вот за это публика в душе и презирает вас… Да, и вот еще: со своими художественными печалями ко мне не лезь, меня они не трогают.

* * *

Съемки начались в последнюю неделю января. Дату я называю приблизительно, потому что это, наверное, последнее, что я вообще вспомню. В памяти все так перемешалось, все настолько запутано и усечено, что писать живым языком не получится. Отложился единый кусок, который не разбить на сцены.

Внутри огромного, похожего на хлев павильона звукозаписи, обнесенного высокими мягкими стенами, в которых уместился бы самолет, нет ни дня, ни ночи, а есть лишь неравные промежутки работы и тишины. Под сводом балок и лесов, с которых, точно планеты, изливают холодный свет прожектора, стоит несвязный, полуразобранный ансамбль декораций: арки, стены, холмы на холстах, огромные фотозадники, тротуары; своеобразные Помпеи, только еще более заброшенные, пугающие, ведь это буквально полумир, лимб зазеркалья, город, утративший третье измерение. Шаги звучат неестественно громко, и ты невольно ходишь на цыпочках.

Ярко освещенная сцена издалека похожа на святилище, а столпившиеся вокруг люди – на прихожан. Однако это лишь гостиная в доме у Тони: старинная мебель, занавески веселой расцветки, клетка с кенаром и часы с кукушкой. Работники, которые наносят последние штрихи в этом очаровательном кукольном доме в полный размер, трудятся с суровым выражением лица, с каким иной плотник или электрик оборудует гараж.