Фиалка Пратера

– Вас послушать, так там сплошное веселье.

– Там отвратительно, – с наслаждением произнес Бергманн. – Мы с честью выполнили задание и теперь, как Сократ, принимаем кару тех, кто говорит правду. Нас бросили на съедение Бульдогу, а Зонтик станет лить крокодильи слезы над нашими могилами.

Снаружи студия была столь же непривлекательна, как и любое деловое здание: крупный фасад из бетона и стекла. Бергманн с такой прытью поднялся на крыльцо и проскочил во вращающиеся двери, что я долго не мог к ним подойти. Бергманн яростно пыхтел и хмурился, пока вахтер записывал наши имена, а клерк звонил наверх, сообщая о нашем прибытии. Встретившись с Бергманном взглядом, я широко улыбнулся, однако он не ответил. Явно планировал финальную речь в свое оправдание. Я нисколько не сомневался, что это будет шедевр.

Четсворт встретил нас, сидя за большим столом. Первым делом, войдя в кабинет, я увидел его подошвы в клубах сигарного дыма. Носки коричневых туфель, таких элегантных и начищенных, торчали строго вверх, словно пара украшений, рядом с двумя бронзовыми лошадьми, что терлись шеями над чернильницей. На некотором отдалении от Четсворта, но все же более-менее за столом, сидели Эшмид и незнакомый мне толстяк. Для нас уже приготовили стулья – они одиноко стояли посреди кабинета. Нас будто и впрямь ждал трибунал. Я боязливо жался к Бергманну.

– Здравствуйте вам обоим! – очень радушно приветствовал нас Четсворт, щекой, точно скрипку, прижимая трубку телефона. – Секундочку. – Он заговорил в микрофон: – Прости, Дейв, ничего не попишешь. Нет. Я уже решил… Да он, поди, сказал тебе об этом еще неделю назад. Ну, значит, я ничего не видел. Просто дрянь… Дружище ты мой, я ничего не могу поделать. Откуда мне было знать, что они выдадут такой мусор? Чертовски ужасно… Скажи им что угодно… Мне плевать, пусть обижаются сколько хотят. Поделом, черт побери… Нет. Прощай.

Эшмид легонько улыбался. Толстяк скучал. Четсворт убрал ноги со стола, и мы увидели его крупное лицо.

– У меня для вас плохие новости, – сообщил он нам.

Я мельком глянул на Бергманна; тот буравил Четсворта пристальным, как у гипнотизера, взглядом.

– Мы изменили график. Через две недели приступаете к съемкам.

– Невозможно! – выпалил, как из пистолета, Бергманн.

– Еще бы, – усмехнулся Четсворт. – С нами вообще работать невозможно… Полагаю, вы не знакомы с мистером Харрисом? Он всю ночь не спал, создавая наброски к декорациям. Надеюсь, вам они не понравятся так же, как и мне… А, и вот еще: мы не заполучили Розмари Ли, она завтра отплывает в Нью-Йорк. Так что я обратился к Аните Хейден, и она заинтересовалась. Стерва та еще, зато прилично поет. Через минутку отправитесь послушать аранжировку Пфеффера. За свет отвечает Уоттс, он у нас лучший. Умеет создать настроение.

Бергманн с сомнением хмыкнул, я улыбнулся. Этим утром Четсворт мне нравился.

– А что сценарий? – спросил я.

– О нем не переживай, парень. Сценарий между нами не встанет, этого мы не позволим, верно, Сэнди? Кстати говоря, я причешу вашу концовку. Утром за бритьем поразмыслил над ней. Есть замечательная мысль.

Четсворт сделал паузу, заново раскуривая сигару.

– Оставайся с нами, – сказал он мне, – пока снимаем фильм, до конца. Только смотри в оба и ушки держи на макушке. Лови детали. Вслушивайся в интонации. Ты нам здорово пригодишься. Бергманну наш язык чужд, к тому же будет много правки… С сегодняшнего дня я выделю вам кабинет здесь, на студии, и буду за вами приглядывать. Если что понадобится – сразу звоните мне. Получите любое содействие… Ну, вроде все уладили. Идем, доктор. Сэнди, не проводишь Ишервуда в его новый каземат?

* * *

Так, по итогам десятиминутного разговора ритм наших жизней внезапно изменился. Бергманну, естественно, было не привыкать, а вот у меня голова шла кругом. Словно двух отшельников забрали из горной пещеры и оставили посреди современного железнодорожного вокзала. Ни о какой личной жизни речь уже не шла. Любая трата времени, которое до этого протекало по-восточному размеренно и в философском ритме, теперь внушала угрызения совести и страх.

«Каземат» нам выделили на третьем этаже: тесный кабинет, в котором из мебели имелись только сиротливые стол и три стула. Звонок у телефона оказался слишком громкий, и когда он звучал, мы аж подскакивали. Из окна не было видно ничего, кроме закопченных крыш да серого зимнего неба. Снаружи по коридору туда-сюда ходили люди, производя как будто нарочно совершенно ненужное количество шума. Зачастую они врезались в дверь всем своим весом, а иногда просовывали головы внутрь. «Где Джо?» – с укором спрашивал какой-нибудь незнакомец. Или: «Ой, простите…» – говорили нам и исчезали без объяснений. Бергманн, когда его вот так прерывали, приходил в отчаяние.

– Форменная пытка, – стенал он. – Нас истязают, а нам не в чем сознаваться.