Фиалка Пратера

Он хранил величественное молчание, даровав нам полную свободу творчества. Или же просто забыл о нас за прочими делами.

Должно быть, Четсворт написал «Фиалка Пратера» на первом листе календаря на 1934 год, потому что едва начался январь, как нам принялись названивать со студии: мол, как там поживает сценарий?

Бергманн отправился на встречу с Четсвортом в «Империал буллдог» и вернулся чрезвычайно довольный собой. Дал мне понять, что Четсворт был предельно дипломатичен и показал себя человеком культурным и проницательным.

– Он понимает, – сказал Бергманн, – что режиссеру нужно время на то, чтобы следовать за своими идеями в тишине и любви.

Историю Бергманн рассказывал, я не сомневаюсь, обильно уснащая ее жестами и интонациями, и Четсворт остался очень доволен.

Тем не менее наш сценарий все еще оставался только манекеном или в лучшем случае инвалидом с механическими конечностями. Последняя сцена – месть Тони Рудольфу со счастливым концом – по-прежнему была в наметках. Никому из нас идея с маскарадом не нравилась: белокурый парик, как у знаменитой оперной певицы… Никакая бергманновская патетика, никакой фрейдистский анализ или марксистская диалектика не сглаживали очевидной глупости.

Да и Четсворт, видимо, впечатлился не так уж сильно, потому что к нам повадился наведываться Эшмид. Подход у него был чрезвычайно тактичный: началось все с чисто дружеского визита.

– Я тут мимо проходил, – сказал Эшмид, – дай, думаю, загляну. Вы с Ишервудом по-прежнему лишь шапочно знакомы?

Однако Бергманна ему было не обмануть.

– Охранка приставила к нам шпика, – мрачно произнес тот. – Значит… началось.

Спустя два дня Эшмид вернулся. На сей раз он проявил более откровенную пытливость, желая в деталях знать о последней сцене. Бергманн устроил для него представление, превзошел сам себя, но Эшмид отреагировал учтивой настороженностью.

Назавтра он позвонил ранним утром:

– Я все думал, и у меня родилась мысль. Может, Тони все это время знала, что Рудольф – принц? Сразу ему не поверила?

– Нет, нет, нет! – в отчаянии вскричал Бергманн. – Никак нет!

После разговора он остался в ярости.

– Посадили мне на шею этого холеного кретина, этого щеголеватого карлика! Как будто нам и без него ноши мало! Сидим тут, ломаем головы в борьбе за Истину!

Потом, как обычно, его гнев перетек в философское сомнение. Даже когда предлагали полный бред, отвергал его Бергманн лишь спустя часы самокопаний. Вот он болезненно застонал:

– Ну хорошо, посмотрим, что это нам даст. Погодите, погодите-ка, посмотрим… Что будет, если Тони…

В размышлениях прошел весь день.

Эшмид неутомимо названивал либо являлся лично. Нисколько не смущаясь унижений Бергманна, он фонтанировал идеями, и тогда Бергманном овладели мрачнейшие подозрения.

– Я все понял: это заговор. Чистейший саботаж. У парламентера Зонтика задание, Четсворт с нами играет. Он решил не ставить фильм.

Я был склонен согласиться, но и Четсворта винить не смел. Уж больно медленно работал Бергманн. Возможно, такой привычкой он обзавелся еще в старые спокойные деньки, когда режиссер приходил в студию и снимал все, чего касался его взгляд, а после в монтажной пересматривал историю. Я всерьез опасался, что Бергманн вскоре достигнет состояния философского равновесия, в котором любое решение будет казаться равно привлекательным и негодным, а мы зависнем где-то посередине, в неопределенности до тех пор, пока студия не перестанет присылать нам чеки.

Затем одним утром зазвонил телефон. Это был личный секретарь Четсворта. (Я узнал голос, который впервые рассказал мне о «Фиалке Пратера» в последний день добергманновского периода моей жизни.) Нас обоих пригласили на студию, на совещание по поводу сценария. Явиться просили как можно скорее.

Услышав новости, Бергманн сделался очень мрачен.

– Ну вот и все, Четсворт надевает судейскую шапочку. Это конец. Преступников волокут в суд на оглашение смертного приговора. Прощайте, Дороти, милая моя. Идем, дитя, мы должны вместе пройти на гильотину.

* * *

В те дни «Империал буллдог» все еще располагалась в Фулеме. (В пригород они перебрались только летом 1935-го.) На такси ехать пришлось долго, и по дороге настроение у Бергманна улучшилось.

– Вы прежде бывали на киностудии?

– Только раз. Давным-давно.

– Тот еще феномен, вам будет интересно. Видите ли, сегодняшняя киностудия – это поистине дворец шестнадцатого века. В нем живет шекспировская эпоха: абсолютная власть тирана, придворные, льстецы, балагуры, хитроумные и амбициозные интриганы. Там сказочно красивые женщины, там невежественные фавориты. Там великие люди внезапно оказываются в опале. Там с чрезвычайным безумием выбрасывают на ветер состояния или необъяснимо трясутся над каждым грошиком. Там невероятная роскошь, которая на деле – пшик, а за декорациями – свинство. Там секреты, о которых все знают, но молчат. Там даже есть два или три честных советника. Там придворные скоморохи, которые в шутках преподносят глубочайшую мудрость, дабы их не приняли всерьез, а оставаясь наедине с собой, они корчатся, рвут на себе волосы и рыдают.