Фиалка Пратера

Иногда ему удавалось вытащить меня на ночную прогулку. После долгого дня она очень выматывала, зато Бергманна улицы завораживали, усталости он не показывал и домой возвращаться не хотел. Он заставлял меня краснеть: с детской прямотой обращался к прохожим с интересными лицами и тут же, не стесняясь, словно лектор, рассказывал мне о них. Как-то вечером в автобусе мы повстречали влюбленную пару: девушка сидела прямо напротив нас, а ее кавалер стоял рядом, держась за петлю-поручень. Бергманна они привели в восторг.

– Видите, как он стоит? Они не смотрят друг на друга, словно незнакомцы, а сами нет-нет да и обменяются прикосновением, как будто нечаянно. Смотрите, как шепчутся. Так разговаривают счастливые, оставшись наедине во мраке. Они уже лежат в постели, в объятиях друг друга. Доброй ночи, дорогие мои. Не станем вмешиваться в ваши тайны.

Бергманн говорил с таксистами, со студентами-медиками в барах, с пожилыми полковниками, возвращающимися из клубов, с клириками, с проститутками на Пикадилли, с юношами, что околачивались у памятника У. Ш. Гилберту на набережной Виктории.

Я завидовал его свободе – свободе иностранца. Я бы и сам, наверное, вел себя так в Вене или Берлине. Удача или чутье чужеземца неизменно помогали Бергманну выбрать из серой толпы необычного человека: констебля, увлекающегося акварельной живописью, попрошайку, владеющего классическим греческим. И так он сам же вводил себя в заблуждение, обобщая, как типичный приезжий: в Лондоне все полицейские – живописцы, а ученые голодают.

* * *

Год близился к концу. Газеты полнились оптимистическими статьями. Дела шли в гору, и Рождество обещало большие радости. Гитлер выступал за мир, конференция по разоружению закончилась неудачей. Британское правительство не хотело изоляции, как не хотело и обещать военной помощи французам. Люди, планируя отпуска на лето в материковой Европе, суеверно оговаривались: «Если Европа еще будет стоять», мало не стучали по дереву.

Перед самым праздником мы с Бергманном на день отправились в Брайтон. Это был единственный раз, когда мы вместе покинули Лондон. В жизни не переживал ничего более удручающего. Вдалеке на устрично-серой поверхности Ла-Манша расплескалось бледное золото зимнего солнца, скрытого за высокими клубами белого тумана. Прогуливаясь по пирсу, мы остановились понаблюдать за юношей в брюках гольф и с паршивыми усами, молотившим боксерскую грушу.

– Ему не победить, – сказал я.

– Никто не победит, – уныло произнес Бергманн. – Все свое отбегали и отборолись. Финиш.

Надышавшись морского воздуха и возвращаясь в пульмановском вагоне, мы оба задремали. Мне приснился очень яркий, живой кошмар о гитлеровской Германии.

Сперва я оказался в суде, на политическом процессе. Каких-то коммунистов приговаривали к смерти. Государственным обвинителем выступала пожилая блондинка с суровым лицом; ее волосы были собраны в пучок на затылке. Она встала и, схватив одного из обвиняемых за шиворот, повела его к судье. По пути достала револьвер и выстрелила коммунисту в спину. Колени у несчастного подогнулись, голова упала на грудь, но прокурор продолжала волочь его вперед и наконец прокричала: «Смотрите! Предатель!»

Рядом со мной, на зрительском месте, сидела девушка. Я откуда-то знал, что она медсестра. Не в силах смотреть, как прокурор издевается над умирающим, она в слезах вскочила и выбежала из зала. Я устремился следом – коридорами, лестницами, пока мы не спустились в бойлерную. Здесь, как в бараке, стояли койки. Девушка, всхлипывая, прилегла на одну из них; чуть позже нагрянула компания юношей. Я знал, что они из гитлерюгенда, только вместо формы на них были лоскуты медвежьих шкур, ремни, шлемы и мечи – дешевая бутафория для массовки в «Кольце нибелунга». Покрытые сыпью и прыщами, они устало рухнули на койки, едва ли обратив на нас с девушкой внимание.

Потом я очутился на крутой и очень узкой улице. Мне навстречу выбежал еврей, прятавший руки в карманах пальто. Я знал, что кисти рук ему отстрелили, и увечье приходится скрывать, не то его опознают и линчуют.

В конце улицы я наткнулся на старуху в синей военной форме. Она плаксиво ругалась себе под нос. Это она покалечила еврея и хотела добить его, однако патроны (которые, как я с удивлением заметил, подходили к винтовке 22-го калибра) раскатились по мостовой. Слепая старуха не могла их собрать.

Затем я направился в британское посольство, где меня встретил веселый, непутевый и тянущий слова юноша вроде вудхаусовского Берти Вустера. Он обратил мое внимание на то, что стены в холле украшены картинами постимпрессионистов и кубистов.

– Послу нравятся, – пояснил он. – А как по мне, кричаще, нет?

Рассказать про сон Бергманну я почему-то не решился. Был не в настроении выслушивать одно из его запутанных и, возможно, слишком личных толкований. А еще у меня возникло странное подозрение, что это он телепатически вложил мне в голову все эти сцены.

* * *

За эти месяцы мы ни слова не услышали от Четсворта.