Фараон

Вдруг ему вспомнился его убитый сын, который мог быть таким же красивым, и на глазах у ста тысяч подданных повелитель Египта заплакал.

– Уверовал!.. Фараон уверовал!.. – стали перешептываться жрецы… – Только вошел в обитель Осириса, как смягчилось его сердце!..

В тот же день исцелились слепой и два паралитика, молившиеся за стеною храма. Коллегия жрецов решила занести этот день в число чудотворных и на наружной стене храма нарисовать картину, изображающую прослезившегося фараона и исцеленных калек.

Поздно после полудня Рамсес вернулся к себе во дворец, где выслушал доклады. Когда же все вельможи покинули фараона, явился Тутмос и сказал:

– Жрец Самонту хочет тебе выразить свои верноподданнические чувства.

– Хорошо, проведи его.

– Он покорнейше просит тебя, государь, чтобы ты принял его в шатре в военном лагере, уверяя, что у дворцовых стен есть уши…

– Хотел бы я знать, что ему нужно?… – сказал фараон и сообщил придворным, что ночь проведет в лагере.

Перед закатом солнца фараон уехал с Тутмосом к своим верным полкам и нашел там в лагере царский шатер, у которого, по приказу Тутмоса, несли караул азиаты.

Поздно вечером явился Самонту в плаще паломника и после почтительного приветствия прошептал:

– Мне кажется, что всю дорогу за мной шел какой-то человек, который остановился неподалеку от твоего божественного шатра. Может быть, он подослан жрецами?

По приказу фараона, Тутмос выбежал и действительно нашел постороннего офицера.

– Кто ты такой? – спросил он.

– Я – Эннана, сотник полка Исиды… несчастный Эннана. Ты не помнишь меня? Больше года назад на маневрах в Пи-Баилосе я заметил священных скарабеев.

– Ах, это ты!.. – удивился Тутмос. – Но ведь твой полк стоит не в Абидосе?

– Уста твои – источник истины. Мы стоим в жалком захолустье под Меной, где жрецы заставили нас чинить канал, словно каких-нибудь мужиков или евреев.

– Как же ты попал сюда?

– Я выпросил у начальства отпуск на несколько дней, – ответил Эннана, – и, как олень, мучимый жаждой, прибежал к источнику.

– Что тебе нужно?

– Я хочу просить у государя защиты против бритоголовых; они не дают мне повышения за то, что я сочувствую страданиям солдат.

Тутмос озабоченный вернулся в шатер и повторил фараону свой разговор с Эннаной.

– Эннана?… – повторил фараон. – Да-да, помню… Он наделал нам хлопот своими скарабеями, хотя, правда, и получил по милости Херихора пятьдесят палок. Так ты говоришь, он жалуется на жрецов? Давай-ка его сюда.

Фараон велел Самонту удалиться в соседнее отделение шатра, а любимца своего послал за Эннаной.

Неудачливый офицер тут же явился, пал ниц, а потом, стоя на коленях и все время вздыхая, сказал:

– Я ежедневно молюсь Ра-Гормахису при его восхождении и закате, и Амону, и Ра, и Птаху, и другим богам и богиням, чтобы ты здравствовал, владыка Египта! Чтобы ты жил! Чтобы ты преуспевал, а я чтобы мог видеть хотя бы следы твоих ступней.[111]

– Что ему нужно? – спросил фараон Тутмоса, впервые придерживаясь этикета.

– Государь спрашивает, что тебе нужно? – сказал Тутмос.

Лицемерный Эннана, не вставая с колен, повернулся к любимцу фараона:

– Ты – ухо и око повелителя, – начал он, – который дарует нам радость и жизнь, и я отвечу тебе, как на суде Осириса. Я служу в греческом полку божественной Исиды десять лет. Шесть лет я воевал на восточных границах. Мои ровесники стали уже полковниками, а я все еще только сотник, и все время меня бьют по приказу богобоязненных жрецов. А за что меня так обижают? «Днем только и думаю о книгах, а по ночам читаю, – ибо глупец, оставляющий книги с такой быстротой, с какой убегает газель, подобен ослу, получающему побои, подобен глухому, который не слышит и с которым приходится говорить жестами. Несмотря на эту любовь к знаниям, я не хвалюсь своей ученостью, а спрашиваю у всех совета, ибо у каждого можно чему-нибудь научиться, досточтимым же мудрецам оказываю почтение!..»

Фараон нетерпеливо морщился, но продолжал слушать, зная, что египтянин считает многословие своим долгом и высшим выражением почтительности к начальству.

– Вот я какой, – продолжал Эннана. – «В чужом доме я не заглядываюсь на женщин; челяди даю есть что полагается и сам не спорю при дележе. Лицо у меня всегда довольное, с начальниками я почтителен, не сяду, если старший стоит. Я не назойлив и непрошеный не вхожу в чужой дом. Что увидит мой глаз, о том я молчу, ибо знаю, что люди глухи к тем, кто употребляет много слов. Мудрость учит, что человек похож на кладовую, полную различных ответов. Поэтому я всегда выбираю хороший ответ и даю его, а дурной держу на замке. Чужой клеветы не повторяю, а уж что касается поручений, то всегда исполняю их как можно лучше».[112]

– И что я получаю за это?… – закончил Эннана, повысив голос. – Голодаю, хожу в лохмотьях и не могу лежать на спине, до того она избита. В книгах я читаю, что жреческая каста награждает храбрость и благоразумие. Так, должно быть, было когда-то, но, наверно, уж очень давно. Ибо сейчас жрецы пренебрегают благоразумием, а храбрость и силу выбивают из офицеров палкой…

– Я засну, слушая его, – шепнул фараон Тутмосу.