Две зари

Малуша поклонилась, не поднимая глаз и радуясь полутьме, скрывавшей ее лицо. Это не был прямой отказ, но княгиня и не сказала, что сама желает этого брака. И она запретила Торлейву с нею видеться… Едва ли это добрый знак.

Теперь все зависит от воли Святослава… Малуша пыталась переставлять какие-то горшки в голбце, но не понимала, что делает своими дрожащими руками. Святослав… он приедет, и ему расскажут обо всем… На сердце было холодно от страха – как он это примет? Разгневается?

Но в душе ожил не только страх. Постепенно его вытесняло иное чувство, и уже вскоре Малуше стало жарко – первый испуг сменился возбуждением, как будто она собиралась прыгать через костер, осознавая опасность, но полная решимости не отступать. Святославу все расскажут… Он узнает, что другой потомок Олега Вещего хочет взять ее в жены. И тогда… ему уж придется задуматься о том, чего она стоит!

* * *

Неизменно верный в любви Адальберт приветствует сестру свою Бертруду

И вот, моя дорогая овечка, на плечах моих епископский паллий из шерсти двух белых ягнят в знак того, что отныне первый долг мой – отыскивать заблудших овец и нести их в стадо Господне. И уж верно рачительному хозяину не придется подгонять нерадивого раба – ведь награду свою я знаю, и нет ничего, чего я не претерпел бы ради нее, ради тебя, ради нашей новой счастливой встречи. Я уже еду к тебе, моя дорогая… Встречный ветер сдувает слезы радости с моих щек. Я направляюсь на восток – навстречу пламенной колеснице Гелиоса, коего римляне называли Сол Инвиктус. Страна ругов лежит на восток от Франконовурта, хотя обитатели ее похожи на норманнов – так мне рассказали при дворе те люди, кто видел посольство их королевы. Но большинство жителей в тех краях составляют склавы – это сказал мне сам епископ Адальдаг, вручавший мне паллий. Папской властью Адальдагу предоставлено право назначать епископов как в Данию, так и для прочих народов севера – и вот я один из них! Только подумай, моя дорогая, – я стану для ругов, то есть склавов, то есть росов, тем же, кем был Винфрид, что привел южных тевтонов, предававшихся поклонению идолам, к постижению веры христианской. Стану таким же, как Галл в Алеманнии, Эммерам в Баварии, Килиан в области франков, Виллиброрд во Фризии! Как Виллехад, что после кончины Винфрида прибыл во Фризию, чтобы разрушать идолов, и крестил многие тысячи человек. Моим попечением руги будут освобождены благодатью и милосердием Божиим, когда удостоит Он их светом истинной веры и приведет к почитанию имени Своего. Подумай, как велика эта миссия – нести туда, где еще нет высшей власти империи Римской, почитание божественной веры… Пусть я недостоин – ни добродетелью, ни ученостью своей, но я ведаю – и нам ежедневно говорится то, что Спаситель сказал апостолам: «Идите по всему миру; и се, Я с вами во все дни до скончания века».

Но я еще не раз успею с тобой побеседовать: мне ехать этой дорогой еще два месяца, если Господь сохранит от опасностей своего слугу хотя бы до тех пор, пока я и добродетельные мои спутники доберемся до места, где живут те дикие народы, – а там пусть бы я умер на краю земли, положив жизнь свою за Христа. Ибо ничего ведь не стоят временные страдания по сравнению с той славой, что откроется в нас! Прошу, не забывай поминать Адальберта, что готов пройти через самые дикие края, если это поможет мне вновь увидеть тебя…

* * *

Как осень пришла – Обещана и не заметила. Казалось, вчера была та тревожная зима, когда ее забрали сначала в Горинец, а потом увезли в Киев. Когда зацвел лен, она уже вернулась в Горинец женой молодого боярина Унерада, Вуефастова сына, здешнего посадника от киевского князя Святослава. Все в округе дивились такой ее судьбе – но больше всех она сама. Лето промчалось стрелой: Унерад с отроками разъезжал по округе, заглядывая в каждый малый городец и каждую весь, даже из двух дворов. Везде рассказывал, кто он такой, и определял, какого размера дань и каким товаром будет забирать. От товара зависел и срок: ячмень можно брать после молотьбы, а скору – весной, после зимней охоты. Воюн ездил вместе с новым зятем, подтверждая: да, все по ряду и закону.

Без сложностей, конечно, не обошлось, и особенно в Драговиже. После зимних событий, когда разгневанные русы в счет своих убитых забрали оттуда почти всю молодежь, городец захирел. Число работников и добытчиков в нем уменьшилось, а дани – по куне с дыма – никто ведь с них не снимал. Воюн созвал вече в святилище, предложил: в ближайшие лет пять, пока там не подрастут новые работники, брать с Драговижа половину, а доплачивать за него всей волостью. Плетина и его родичи, разозленные еще и этим унижением, бранили Воюна и винили в предательстве, но поделать ничего не могли. Зимой они были в Плеснеске у князя Етона, и тот подтвердил, что дань платить надо.