Душа на осколки

— Но дело ведь было не только в том, что я не хотел спешить… Я видел, что происходит с нашими женщинами во время таких беременностей. Моя мать… Они с отцом решились когда-то рискнуть, попытались родить второго ребенка. Он не выжил, маму еле удалось спасти. Это сломало ее, сломало отца, сломало весь их мир. Я не хотел, чтоб наш с Наэллой мир ломался. Может, чувствовал, может, просто был слишком впечатлен опытом родителей, но очень боялся, что когда-то Наэлла скажет, что у нас будет ребенок. А она сказала. Я помню, как вошла в столовую умопомрачительно счастливая, сияла весь завтрак, не промолвив и слова, а потом выпалила на одном дыхании, что у нас получилось. Получилось как-то слишком быстро, я надеялся хотя бы на несколько десятков лет, а ребенок должен был появиться уже через пять лет после свадьбы. Сначала я запаниковал. Не так, как паникуют человеческие папаши, которым сообщают радостную новость. Нет, моя паника была другой — я жутко боялся потерять то счастье, которое тогда жило в моем доме. После ужасов войны я обрел то, чего, казалось, никогда не будет в моей жизни: любил и был любим, начал забывать запах крови и образы смерти, виденные не раз. Я откровенно боялся перемен, а ребенок — это перемены.

— Это счастье, Ринар… — Альма перебила шепотом, просто сдержаться не смогла.

— Счастье… — он попробовал слово на вкус, и, кажется, для него оно оказалось горьким. — Возможно, это было бы счастье, Душа, но не сложилось. Беременность действительно была сложной, пусть Наэлла и делала вид, что безмерно счастлива, я помню, как ей иногда было плохо, как серело лицо, как она отказывалась от любой еды, как осунулась… Иногда становилось легче, в такие периоды она цвела. Знаешь, однажды, когда у нее был уже приличный срок, даже отправилась на Праздник в лес, я искал всю ночь, Душа. Во мне тогда играл уже не азарт — страх, но найти так и не смог, видимо судьба… Близились роды, Наэлле делалось хуже. Даже ей становилось страшно, а я только и мог, что таскать в дом всевозможных врачей, которые ни черта не смыслили. А когда пришло время рожать… Она не смогла. У нее просто остановилось сердце, и у нашего ребенка тоже. В один день я потерял все, что имел.

Ринар давно смотрел сквозь предметы. Видимо, снова переживал то, о чем теперь рассказывал.

— Мне кажется, я тогда сошел с ума. Позволил похоронить ребенка, а вот ее — нет. Я правда обезумел. Никого не слушал, заперся с ней в подвале, исцелил внешние раны, пусть сердце ее уже не билось, но я хотел, чтоб она хотя бы выглядела как живая. Я не выходил оттуда днями, бился о стены, проклинал себя, пытался воскресить: словами, чарами, молитвами и проклятьями. Просто сошел с ума. Ненавидел себя за то, что позволил ей забеременеть, за то, что не спас, за то, что не нашел в том чертовом лесу, что не любил живой так, как полюбил мертвой… Аргамон тогда долго пытался встряхнуть меня, выбить из головы дурь, но так и не получилось. Единственное, что помогло вернуться к жизни — это ниточка. Тоненькая ниточка надежды, которую Аргамон вложил мне в ладонь. Он рассказал о кальми. Сказал, что так мы сможем вернуть Наэллу, и я поверил. У меня вновь появилась цель — жить, чтобы вернуть ее. И все то время, что разделяет смерть Наэллы и знакомство с тобой — я искал. Верил в свою любовь, жил той одержимостью и искал орудие, способное вернуть все на исходные.

— У тебя получилось, — в очередной раз слышать о том, что его любовь сделала больше, чем способна, было неприятно.