Дурная кровь

Стоит упомянуть, что ослик лесничихи находился в том почтенном возрасте, когда смерть становится скорее благословением. Судя по печально опущенным ушам и взгляду, в котором читалась просьба окончить его мучения, он видел девочкой ещё мать старой Руты, а мертвяков мог встретить только как долгожданных избавителей. Но крыша над головой у него была, а значит, и Каурку с Клячей удалось спрятать от холода. Оставалось лишь убедиться, что хлев убережёт животных не только от кусачего мороза, но и от кой-чего ещё кусачего.

Теперь уж он прекрасно видел холмики капканов, прежде принятые впотьмах за кучки перегноя! Осторожно обходил их, чутко прислушивался к каждому шелесту. Бедро успокаивающе оттягивали ножны. Какое всё же счастье, что наёмник не имел красивой привычки вечно держать их у пояса, как делают молодые выпендрёжники, а приторочил к седлу! Иначе сверкал бы клинок сейчас на дне реки, развлекая серебристых рыбок. А может, и сам Верд колыхался бы рядом разбухшим утопленником: оружие – штука тяжёлая, в плавании мешает ещё больше, чем намокший плащ, обшитый мехом! Охотник с тоской вспомнил любимую одёжу, которой пришлось откупаться от пучины. Хороший был плащ, добрый, тёплый. Столько зим согревал, а этой ещё и Таллу кутал, прятал от любопытных глаз.

Верд гордо расправил плечи: что он, право слово, гнётся в три погибели, как старик? Всего-то небольшой бодрящий морозец. Делов-то! Вон позади пыхает труба, тянется дымной лентой к беззвёздному небу. Осталась малость: запереть покрепче хлев, проверить, чтоб взбесившиеся лошади не выскочили, и можно обратно, в тепло, где потрескивают, убаюкивая, дрова. Дотопить бы печь и закрыть заслонку, прежде чем уснуть. Угореть никому не хочется… А от бабкиных снадобий так и тянет к подушке. Верд широко зевнул и закашлялся, глотнув ледяного воздуха.

Отплевавшись, он разогнулся, вытирая покатившиеся слёзы.

– Аргх? – поинтересовался замерший в десяти шагах мертвяк.

С облупившейся жёлтой кожей, проглядывающими в прорехах одежды гниющими внутренностями, потрескавшимися отросшими ногтями, где-то сломанными, где-то целиком сорванными, испачканными в земле… Мертвяк уронил челюсть в беззвучном крике, да только не так уронил, как роняют живые, а под ноги, в снег. Проводил её безразличным взглядом белых выпученных глаз и, раскачиваясь, подволакивая ногу, неуклюже двинулся к Верду.

– А-а-а-аргх! – сообразил он, учуяв живую кровь.

– А-а-а-а-ар-р-р! – донесся отдалённый рык из леса.

Ходячий труп не заблудился, как понадеялся наёмник, пришёл не один и добрых намерений не имел. Одно утешало: истерично ржущие в хлеву кони и правда его совершенно не волновали.

Верд взмахнул мечом, прежде чем подумал, будет ли от того толк. Мертвяк разом лишился кистей обеих рук, а лезвие брезгливо звякнуло, испачкавшись в тягучей зеленоватой жиже. Ещё взмах – и тухлое тело развалилось надвое.

– Чтоб тебе пусто было, – от души пожелал наёмник, кое-как вытер острие о снег и, ловко перепрыгивая холмики капканов, припустил к избе.

Слова не потребовались. Санни и Талла переглянулись и торопливо придвинули к двери сундук и лавку. Хоть Рута и божилась, что задвижка крепкая, выглядела она ровесницей старухи. Правда, когда Санни об этом заикнулся, лесничиха гордо сообщила, что она самой себе тоже выглядит ровесницей, а ничего, пока на тот свет не просится. Дремавший на сундуке Птенчик возмутился эдакой бесцеремонности и попытался клюнуть кого-нибудь медлительного, но вдруг прислушался, поворачиваясь то одним, то вторым круглым глазом к двери, взмахнул крыльями и неслышно, как мышь, нырнул под одеяло к Руте. Только коготки по доскам застучали.

Бабка и не шелохнулась от шумных приготовлений, лишь всхрапнула лишний раз.

А вот Талла отчётливо дрожала, жалась к Верду, норовя схватить его то за рукав, то за штанину:

– Что будет, если они сюда ворвутся? Их много? А что нам делать?

– Молиться, дитя, – смиренно напророчествовал Санни, на всякий случай проверяя остроту ножей в доме Руты и примериваясь к топору. Боги богами, а железо всё ж имеет больший вес в споре с нечистой силой.

– Эй… – С несвойственной для себя нежностью Верд отвёл дурную в сторонку, усадил, сам опустился перед нею на корточки, заглянул в синие глаза: – Неужто испугалась каких-то ходячих трупов?

Колдунья активно закивала: ещё как испугалась!

Он убрал упавшую на её лицо чёлку, но та сразу же непослушно легла обратно. Поймал острый подбородок и неумело улыбнулся. Мало на кого рожа Верда действовала успокаивающе, особенно когда он так скалился, а шрам, пролегающий по щеке и через подбородок, отбрасывал кривую тень. Но Талла улыбнулась в ответ.

– Ты же шваргов не побоялась! И оглоедов. Ты же дурная… смелая!

– Шварги – не люди…

– Эти тоже уже давно нет. Просто чья-то злая воля подняла их из земли. Но в мертвяках ничего человеческого не осталось. Они не чувствуют боли и сожаления. Только голод. Их нечего жалеть и их нечего бояться.

– И им нельзя помочь?

– Нельзя. Они своё уже отжили. Но знаешь что?

– Что?