Дубовый листок

Ксендз уселся на землю и спустил ноги с обрыва, я опустился рядом.

Мы смотрели на горизонт, где тянулась полоса гор, казавшихся черными на фоне закатного зарева.

— Вот там живет народ, который страдает, как и наша отчизна, — сказал Залагодзский. — Пушек у них нет и ружья плохие, а все же воевать с ними трудно. Их хижины в непроходимых ущельях, на неприступных скалах. Красавец народ, неправда ли, пан Наленч?

Я кивнул. Черкесов я видел уже не раз — и в Прочном Окопе и в Усть-Лабе. Они приходили на российскую сторону за солью и на сатовки, оставляя оружие на кордонах.

— Черкесы — гордый народ, а приходят к заклятым врагам за солью, — продолжал ксендз.

— Что же им делать? Без соли жить нельзя. Нам хуже— не только пьем и едим с россиянами, а и работаем на них.

— Такова воля пана бога. — Ксендз зевнул. — А вчера, пан Наленч, я видел такое, что и сказать смешно: черкесы с казаками пашут на нашей стороне, рядом! Да еще и переговариваются, смеются, как самые добрые друзья. Солдаты говорят: это, мол, умные, мирные черкесы. Представьте, многие из них помогают русским вылавливать своих же соплеменников! Сами приходят к полковнику Зассу в Прочный Окоп, предлагают услуги.

Это у них за грех не считается. И вообще они между собой часто ссорятся и убивают друг друга…

Я молчал, глядя, как синеватая Лаба врывается в мутно-желтые воды Кубани.

— Ну как, полегчало пану на свежем воздухе?

— Да.

— Пан Наленч должен взять себя в руки и поберечься. Не то пану в скором времени придется догонять пана Тадеуша.

— Вот и хорошо.

— Ах, стыд какой! Или вы в пана бога не веруете? Помереть всегда успеете, но какой в этом толк для отчизны?

Я горько засмеялся:

— Где она, наша отчизна?

— Напрасно так говорите, пан Наленч. Государство умереть не может.

— Ну уж это оставьте! А королевство Вестфалия, Голландия, Италия… Где прежняя Греция — мать философов? Римская империя?

— Вижу — пан Наленч хорошо образован. Все, что пан говорит, — истинная правда, но она не относится к Польше. Польшу бог возлюбил за преданность вере христовой и воскресит ее, как Лазаря! Знает ли пан последние новости?

— Откуда мне знать.

— Наше правительство все как есть в Париже. Оно так не оставит издевательства над отчизной! И все благородные государства помогут нам.

Залагодзский рассказал, что Николай Первый вместо конституции, подаренной Польше Александром, установил Органический статут[64]. Сеймов нет, армия распущена, польский язык — уже не государственный, Виленский университет закрыт, Кременецкий лицей тоже, а библиотека его, эта сокровищница культуры, передана в университет святого Владимира, в Киев. Почаевский монастырь на Волыни, принадлежавший Базилианскому ордену, сделали православным за то, что монахи скрывали польских повстанцев, а в самой Варшаве Николай строит цитадель, чтобы прятать туда мятежников.

— Вместо цесаревича теперь граф Паскевич, — заключил ксендз свои новости, — тот самый, что недавно был здесь и вырезал одну треть натухайцев.

— Кто такие натухайцы?

— Ой, пан, пан! Так погружен в свои личные горести, что забыл все остальное. Натухайцы — племя черкесов. У них много племен — и шапсуги, и абадзехи, и бжезухи, и убыхи… А Паскевич — настоящее пугало! Я видел его портрет. Этакое страшное чело в полуседых кудрях. И глаза! Я вам скажу, пан Наленч, глаза у Паскевича страшней, чем у Медузы![65] Он, говорят, вешает поляков одного за другим на Замковой площади. Не лучше ли было потерпеть цесаревича, а?

— Откуда вы все это знаете?

— О! Ксендз Залагодзский не закрывает глаза и уши и не лежит ничком, предаваясь горестям. Этим, пан Наленч, только подорвешь здоровье.

Уже совсем стемнело, когда мы разошлись по избам. Залагодзский обещал зайти в скором времени и на прощанье сунул мне бумажку.

— Это для укрепления души.

Я прочитал ее при свете плошки.

«Господи боже всемогущий! Дети воинственного народа польского возносят к тебе безоружные руки с разных концов мира. Они взывают к тебе из копей Сибири, снегов Камчатки, степей Америки, с вершин Кавказа и из чужой французской страны. А в отечестве нашем — в верной тебе Польше не позволено призывать тебя! И наши старцы, жены и дети молятся тебе втайне и со слезами.

Боже Ягеллонов, боже Собесских, боже Косцюшков! Умилосердись над нами, дозволь снова молиться по обычаю предков на поле битвы с оружием в руках, пред алтарем, сделанным из тимпанов[66] и орудий, под сенью орлов и хоругвей наших, а детям на могилах предков!»

Я прочел трижды эту молитву, но она не укрепила мой дух…

Зарывшись в соломенную подушку, я плакал стиснув зубы, пока мной не овладел сон.

Глава 37

Ксендз Залагодзский навещал меня неоднократно и каждый раз тащил на прогулку. Не скажу, чтобы я к нему почувствовал влечение, но все же был рад, что можно говорить на родном языке.