Дубовый листок

— Какой же твердолобый? Такой же, как и все мы… Окончив письмо, я прочел его вслух. Солдаты похваливали — до чего же складно написано! Когда все было кончено, Гриценко достал из кармана нечто, отдаленно напоминавшее носовой платок, и, развязав на конце его узелок, подал мне медный грош.

— Что это? — удивился я.

— За работу. Ты для меня постарался.

Я сердито махнул на него:

— Не глупи! Забирай грош и запомни: грамотой своей не торгую. А нужно будет в другой раз, скажи, опять напишу.

Это, кажется, произвело на всех еще большее впечатление.

Однажды за ужином ефрейтор уселся рядом со мной и Тадеушем. Петров оказался напротив, а он, как я уже говорил, ел весьма некрасиво — чавкал и так разевал рот, что вся его жвачка была видна. И вдруг ефрейтор положил ложку и заявил:

— Вот чего, братцы. Уж давно я поглядываю кажин день по три раза, кто как ест. Закрой рот, Петров, жрешь как свинья. Глядеть невозможно!

Петров загоготал:

— Не гляди!

— А ты не гогочи! Я дело говорю. Смотри, как Другие едят и на столе не паскудят. Вот, к слову сказать, Наленч и Кривицкий: рты на запоре и не поймешь, жуют или нет!

— Дворяне, — объяснил Петров. — Их, должно, есть обучали.

— Дурак ты, одно слово. Дворяне! А Матюшкин дворянин, что ли, аль я? Понятие нужно иметь! Тебе-то, дурню, все одно, а тем, кто подле сидит, каково? То ли в хлеву, то ли за столом…

Петров, которому до сих пор можно было беспрепятственно говорить что угодно, вдруг покраснел и положил ложку.

— Зачем его так ругаешь, Семенов? И совсем Петров не дурак, а разумный хороший хлопец, — вступился я.

Петров вдруг встал из-за стола и ушел к нарам.

— Нехорошо, братцы! — воскликнул Матюшкин. — Петров, иди ужинать, слышь?

Петров не отзывался.

— Петров, слышишь, иди! — позвал и я. — Я без тебя есть не буду.

Тадеуш вскочил, подошел к Петрову, взял его за плечи.

— Петров, Петров, бендзь ласкав, идзь до столу, проше!

Петров низко-низко опустил голову. Наступило неловкое молчание. Тогда ефрейтор подошел к Петрову:

— Ну не серчай. Я в сердцах сказал. Пошли, пошли, говорю!

Петрова водворили на место. Я нарочно заговорил о погоде, и ужин кончился как ни в чем не бывало. Но удивительная перемена произошла с тех пор с Петровым. Он начал есть аккуратно.

Мы много говорили об этом с Тадеушем и пришли к заключению, что совершенно не знаем простых людей.

Я даже признался Тадеушу в том, что раньше считал их не способными оценить хорошие манеры и тем более исправлять их.

Этот случай немного сбил с меня шляхетскую спесь, которая, несмотря ни на какие невзгоды, жила и поживала в глубине моей души. И, кажется, с тех пор зародилась у меня любовь к российскому солдату.

Одному мы не нравились — унтеру Савченко. Я всегда замечал его недобрый взгляд. Он следил за мной так, словно был убежден, что я совершу что-нибудь недозволенное, и злился, что я не совершал. И я тоже испытывал по отношению к нему непонятную неприязнь с первого взгляда.

Меня коробило от одного его внешнего вида. Сверлящий взгляд, приземистая фигура, закрученные кверху усы, а пуще всего раздражал меня его лексикон! Лексикон этот был небогат: в совершенстве заученные команды были пересыпаны нецензурными словами, и главной симпатией Савченко пользовалась трехэтажная татарская формула, от которой меня с юности тошнило. Этого мало! Савченко был чрезвычайно груб с солдатами. По его мнению, у них были не лица, а морды или еще чаще — хари. Слова «есть» Савченко не знал вообще: у него все — лошади, коровы, собаки, свиньи и солдаты одинаково «жрали». О зуботычинах и говорить не стоит — Савченко награждал ими направо и налево по поводу и без повода.

Я не имел никакого расположения к труду в войске чужого народа, но трудился изо всех сил. Что я мог делать иное? Мне нужно было отвлечься от тяжких воспоминаний и дум. И я почти завидовал моим российским «братцам» за то, что они, как мне тогда казалось, были лишены чувства неудовлетворенности и на все вокруг смотрели спокойно и просто.

В первое время меня и Тадеуша посылали чинить амуницию. Потом погнали вместе со всеми строить турлучные избы. Тадеушу эта работа была тяжела. Он быстро утомлялся, а Савченко думал, что Тадеуш ленится, — то и дело останавливался подле и покрикивал.

Кажется, это случилось в середине февраля, помнится, в степи уже казаки пахали. Тадеуш чувствовал себя хуже обычного, а Савченко нарядил его таскать со мной лес.

Тадеуш попытался поднять конец толстого бревна, но тщетно. Задыхаясь, принялся отирать пот, крупными каплями выступивший на лбу.

— Чего рыло отвернул? — закричал Савченко, подступая к Тадеушу.

— Не могу, господин унтер…

— Что за «не могу»?

— Он болен, господин унтер, — сказал я, подходя к Тадеушу.

— А тебя кто спрашивает? Марш на место! Кривицкий! Я что сказал!

Тяжело дыша, Тадеуш смотрел на него широко раскрытыми глазами.

Савченко выругался и замахнулся. Ударить он не успел. Я схватил его руку.

— Полегче! Вы человек или зверь? Кривицкий болеет. Понимаете?