Читаем Дубовый листок полностью

— И я предупреждал людей о готовящихся несчастиях. Как я мог поступить иначе!

Когда Горегляд был у ротного, ему довелось услышать разговор офицеров о Савченко: больно груб с солдатами, и поэтому его убирают в резерв, чтобы помуштровать.

На обратном пути нам попался Залагодзский. Сидел на берегу с солдатами. Убеждал их в том, что нигде нет такого рабства, как в России. Увидел меня и крикнул:

— Добрый вечер, пан Наленч! Поздравляю с присягой!

Я холодно кивнул. Все еще испытывал к ксендзу неприязнь за то, что он так кривлялся во время присяги.

<p>Глава 38</p>

В 1830 году верст за шестьдесят от Екатеринодара, вниз по Кубани, где она, как Стырь под Боремлем, делает дугу, выстроили тет-де-пон[67]. Так называли обыкновенный люнет[68] из двух фасов и флангов, упирающийся в берег, с линией огня в девяносто сажен. Чтобы обозревать закубанские луга и болота, где частенько таились черкесы, собиравшиеся в ночной набег на российскую сторону, там была поставлена восьмиугольная башня, или, попросту говоря, деревянный сруб вышиной в две сажени. На него взбирались по рейкам, набитым на один из столбов. Вал с четырьмя пушками и турами[69] для прикрытия стрелков был опоясан снаружи плетнем и защищен широким и глубоким рвом. Вот и весь тет-де-пон.

Строго говоря, это был тет, да вместо пона поперек Кубани ходили байдаки[70] и паром. В тэт-де-поне жил гарнизон в две роты, а на правом берегу напротив разрасталась станица Ольгинская.

С весны 1834 года собирались возводить от Ольгинской укрепленную линию к Черному морю, аж до самого Суджук-калэ, как называли в те времена бухту, при которой стоит нынешний Новороссийск. Для этого требовалось заготовить множество леса и разных разностей. Транспорты с этими разностями потянулись к Ольгинской с весны 1833 года. Их конвоировали навагинцы и в том числе я. Конвоировать оказалось куда веселей, чем торчать в Усть-Лабе на строительстве турлучных изб. Хаживали мы вдоль Кубани, где через каждые две версты были казачьи посты, и я все время встречал новые места, новых людей и дышал свежим воздухом. Вот поэтому я малость повеселел, а Худобашев как-то сказал, что я «вроде поправился, а то был ровно капустная рассада, высаженная на солнцепек».

В первый же раз, когда пришли в Ольгинскую, мне посчастливилось: встретил первого моего знакомого — безбрового крестьянина, что когда-то на станции Русской подарил Тадеушу портянки. Звали его Петром Берестовым. Он сразу признал меня:

— А где же друг твой?

— На том свете.

— Пра?! — Берестов размашисто перекрестился. — Царство ему небесное. Хороший был паренек. Глазастенький такой. Он уже и тогда был как неживой… Ох и жалко!

— Хорошо ли устроился на кубанской земле?

— Как сказать… Хотел записаться в казаки, да какое там! Самое счастье, если тебя примут в работники, либо отдадут землю в аренду. Казаки-то, оказывается, вроде российских помещиков. Работаю на их земле. Поверили в долг до будущего урожая этот участок. Да ты заходи, посмотришь мое жилье.

С разрешения Худобашева я улучил для этого часок.

Жил Петр Берестов тогда на самом краю станицы вмеcтe с женой и двенадцатилетней дочкой Христинкой в турлучной хате с земляным полом.

Берестов сейчас же потащил меня к жене.

— Гляди, жена, все-таки пришел! Помнишь?

— Как не помнить, — сказала жена Берестова улыбаясь — Он вас мне под Аксаем показывал. В кандалах. Словно братья, в обнимку…

Берестов рассказывал о своих делах:

— Земля, говорят, здесь родит хорошо. Думаю, к осени поправлю дела, обживусь и хату выстрою получше, а сейчас как-нибудь. Достатку, сам знаешь, никакого. Что было — на этапе растратил. Есть у меня огородик — всею посадил помаленьку, и коровенка — с собой привели. Сено, слава богу, пока в степи даровое. Господь даст — перезимуем. Только бы дождичка малость, а то, гляжу, тучки все мимо идут, а сейчас как раз время вспрыснуть Новоселовы пашни.

Берестов прощался со мной, как с родным.

— Смотри не забывай! Заходи, когда будешь в Ольгинской. Я вас тогда, под Аксаем, сразу приметил. И запали вы оба мне в душу. Ох и жалко глазастенького!

Петр Берестов чуял недоброе, глядя в небо. Тучки проносились не только мимо Ольгинской, а мимо всей кубанской земли. К июню степь сделалась совсем желтой, жалкой. Воду для огородов люди таскали с Кубани, с великим трудом поднимая ее по крутому берегу, и обязательно с вооруженной охраной — часто нападали черкесы.

В июле я опять побывал в Ольгинской и зашел к Берестовым. Застал их за обедом из конского щавеля. Вид у Петра, его жены и Христинки был изможденный.

— Не знаю, как переживем, — сказал Петр. — Трава на степи погорела, коровенка моя не доит. Что будем делать в зиму? Был бы я сам, ушел бы без оглядки в Россию, а с ними разве уйдешь? И уходить, по правде сказать, боязно. Урядники всех ворочают, а одиночек — прямо в арестантские роты.

Я сбегал к обозу, взял свой хлеб. Худобашев окликнул меня:

— Стой, Наленч! Куда понес?

— Так это свой, господин унтер…

— Разве я сказал, что чужой? Куда? Секрет?

— Какой секрет? — Я объяснил ему.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза