Дубовый листок

Извергнув трехаршинное ругательство, Савченко вырвал руку и замахнулся уже на меня. Я опять поймал его руку. Мы молча и тяжело дыша смотрели друг на друга. Злоба струилась из его глаз и впивалась в меня! И из меня тоже хлынул поток ненависти, и, должно быть, он был сильнее савченковской злобы — рука его вдруг обмякла, и я отпустил ее. Солдаты прекратили работу и смотрели на нас.

Среди них неподвижно стоял и наш фельдфебель.

— 3-з-запорю! — гаркнул вдруг Савченко, резко повернулся и пошел.

— Должно, к ротному, — сказал кто-то из солдат.

Фельдфебель, не торопясь, пошел вслед за Савченко.

Я отвел Тадеуша к верстаку и усадил. Петров помог мне перенести злополучное бревно. Вздохнул:

— Что теперича будет? Не иначе, как розги.

Ефрейтор Семенов подошел ко мне, насупив брови:

— Ты что же, хлопец, с ума, что ли, сошел? Не знаешь, что за это бывает? Эх, голова, голова! И впрямь ты бунтарь!

Заметив, что солдаты опять смотрят на нас, он прикрикнул:

— Чего зенки повыкатили? Работать!

Мы с Петровым переносили уже пятое бревно, когда возвратился Савченко.

— Рядовой Наленч! К ротному! — приказал он и повернулся к солдатам.

В кабинете у ротного я застал фельдфебеля.

— Дозволите идти, ваше благородие? — спросил он.

— Иди.

Некоторое время ротный молча смотрел на меня.

— Д-да… Тут на тебя поступила жалоба унтера Савченко… Оказывается, ты недисциплинирован…

— Разрешите доложить, ваше благородие, как было дело.

— Мне уже доложил фельдфебель. Тебе наш устав известен?

— Мне известен устав Войска Польского, ваше благородие. Российскую службу не изучал.

Ротный усмехнулся:

— Ты отлично знаешь, что Войско Польское имело тот же устав. В чем ты виноват?

— Воспрепятствовал унтеру Савченко дополнять устав воинской службы посторонними словами и движениями, — выпалил я.

— Как? — Ротный даже привстал. — То есть как это?

— В воинском уставе не предусмотрено бить лица солдатам и тем более оскорблять солдатских матерей неприличными выражениями…

Наступила глубокая пауза. Я смотрел ротному прямо в глаза.

— А это ведь верно, — тихо сказал он. — Тем не менее в уставе не предусмотрено и то, что ты совершил на глазах у взвода. Я должен сейчас же написать на тебя рапорт батальонному, а он, если ты знаешь устав, тоже не имеет права… Словом, дело пойдет в штаб Навагинского полка, к самому Полтинину.

— Что ж… Все равно мне не жить…

— Не жить?! — Ротный уставился на меня. — Это почему? Вот что, рядовой Наленч. Ты и сам не знаешь, какую задал мне задачу! Но я-таки решил ее… Счастье твое, что ты еще не присягал, и мое тоже. Не хотел бы я марать руки экзекуцией! Иди с богом, но чтобы такого

больше не было. А Савченко передай — пусть зайдет после обеда.

— Разрешите спросить, ваше благородие…

— Спрашивай.

— У меня на Волыни остался маленький брат. Почти два года ничего не знаю о нем. Можно ли написать туда письмо?

Ротный ответил не сразу.

— С кем жил твой брат?

— С дядей.

— Вот это хуже. А дядя твой участвовал в восстании?

— Не знаю.

_ Думаю, лучше тебе воздержаться… Ты можешь навлечь неприятности и на себя… и, сказать по секрету, письмо твое может вообще не дойти. Понял?

После ужина в избе начались разговоры.

— Видать, завтра после зари будем строить палочную улицу и залупим своего Наленча до полусмерти, — сказал Семенов, когда его спросили, какая завтра будет работа. — Шутка сказать: схватил унтера за руки! И как, Наленч, тебе в голову такое зашло?! Унтер специально на то и приставлен, чтобы солдат учить!

— Какой унтер, — вставил Гриценко, — и как учить. Худобашев, слышь учит добрым словом Он, говорят, еще никому зуботычин не давал, а евонное отделение на самом хорошем счету у начальства.

— Лучше сто зуботычин, чем скрозь строй, — объяснил Петров.

Я молчал. Мне было все безразлично, кроме того, что нельзя писать на Волынь.

— Неужели, Михал, тебя будут завтра сечь? — шепнул Тадеуш.

Я успокоил его.

Утром Савченко приказал продолжать строительство. Тадеуша поставили на легкую работу, а после обеда приказали идти в лазарет на осмотр. Меня же Савченко точно не замечал.

— Чудеса! Ну и чудеса! — сказал Гриценко и подмигнул Петрову.

В этот день я работал гораздо лучше, чем на совесть.

Глава 36

В Усть-Лабинский полковой лазарет приехал на время прочноокопский лекарь Майер. Он осмотрел Тадеуша, дал ему какое-то лекарство и велел приходить в лазарет каждый день. Ротный же приказал отправить Тадеуша в нестроевую роту, где он получил легкую работу. Ему разрешили остаться в нашей избе до лета, а потом, сказали, видно будет. Солдаты радовались за Тадеуша. Но все же в ночь на десятое марта у Тадеуша пошла горлом кровь. Вместе с ефрейтором я отвел его в лазарет.

— Это начало конца, — сказал Тадеуш, когда мы прощались. — И не вздумай меня утешать. Я не ребенок.

Лекарь Майер все это слышал. Он подошел к Тадеушу и заявил:

— Про поляков говорят, что они не сдаются до последней капли крови. Если будете себя уверять, что умрете, так может случиться.

На другой день я пришел повидаться с Тадеушем. Фельдшер направился к лекарю спросить на это разрешение, а вернулся вместе с ним.