Дубовый листок

— Товарищ ваш очень плох, — сказал лекарь. — Долго у него не оставайтесь. Не знаю, протянет ли еще двое суток. Я, собственно, понял, что он не жилец, еще в Прочном Окопе.

Тадеуш лежал высоко на подушках и трудно дышал. Глаза его стали еще больше и еще печальнее. От одного его взгляда во мне все перевернулось. Но я заставил себя улыбнуться.

— Нынче ночью я много думал, Михал. — Тадеуш взял мою руку. — Как жаль, что я ехал сюда только для того, чтобы умереть. Нигде я не чувствовал так остро прелесть жизни, как здесь, глядя на горы. Помнишь, тогда, в Прочном Окопе, фиалку? Выросла из-под снега! Боже мой, зачем люди воюют! Неужели на земле недостаточно места!

Он потянул меня и шепнул:

— Как же я умру без отпущения грехов?

Какие могли быть грехи у этого мальчика! В горле у меня образовался ком. С трудом я ответил:

— Ты не умрешь, Тадеуш. Вспомни, что сказал лекарь. Ты должен бороться с болезнью.

— Хороший человек этот лекарь. Он просто хотел утешить меня. Неужели ты думаешь, что я не понимаю, Михал? Какой же ты друг, если стараешься обмануть меня в такую минуту!

«Какой же ты друг», — думал я по дороге в свою избу. Но… я не пошел туда, а свернул на квартиру ротного.

Он вышел не сразу, и я понял, что он удивлен…

Я сказал ему, что единственный мой товарищ умирает, а во второй роте, как я слышал, есть разжалованный ксендз. Не может ли его высокоблагородие исполнить желание умирающего вдали от отчизны…

— Да, конечно! — сказал ротный. — Сейчас напишу тому командиру. Впрочем, не нужно никаких записок. Командир второй роты живет недалеко. Сходим к нему вместе.

Не прошло и получаса, как я возвращался в лазарет вместе с ксендзом.

На следующий день я улучил минутку — сбегал в соседний овраг, где видел много фиалок. Набрал их целую пригоршню. Как Тадеуш обрадовался! Как жадно вдыхал их аромат! После визита ксендза он чувствовал себя так хорошо, что во мне появилась надежда на его выздоровление. Он и сам в это поверил.

— До завтра! — сказал он. — Спасибо тебе за все! Передай привет товарищам. А ты… ты ведь один у меня теперь на всем свете — кусочек моей отчизны!

Он и сам был для меня таким же кусочком, но… когда утром я пришел в лазарет, фельдшер отправил меня к лекарю.

— Я вас предупреждал… Друг ваш ночью скончался.

— Как?! Вчера ему было так хорошо!

— Я слишком часто встречаюсь со смертью и уже привык, что она обманывает умирающих и их близких перед самым концом. У вашего друга была скоротечная чахотка. Вы были с ним очень близки и могли заразиться. Должен освидетельствовать вас и прикажу последить за вами в дальнейшем.

Он выслушал меня, выстукал и сказал, что пока все благополучно, но я должен беречься, уж очень я худ.

В тот же день лекарь Майер уехал к себе в Прочный Окоп.

Мы схоронили Тадеуша недалеко от крепостного вала. Из офицеров на похоронах был наш взводный поручик Воробьев — средних лет, небольшой и очень спокойный на вид человек. Он только что вернулся из командировки. Савченко тоже был на похоронах. Я ненавидел его — он был одним из тех, кто портил последние дни жизни моего друга, он оскорблял его. Но что меня изумило — на похороны Тадеуша, вдруг пришел унтер Худобашев. После погребения он подошел и сказал:

— Ты смотри, Наленч, голову не вешай. Так ли еще бывает на свете… — и отправился своей дорогой.

В эту первую после похорон ночь я не слышал даже богатырского храпа товарищей. Лежал в темноте и думал: почему так жестока судьба поляков и почему я так живуч? Ни виселица меня не взяла, ни сыпной тиф, ни холера, ни казацкая пика, ни шальная пуля!

«Чего солдату не жить!», говорит Гриценко, а я говорю: «Зачем ему жить?! Зачем вообще на свете есть солдаты? Зачем я живу? Разве я человек?! Я утратил жену, брата, отчизну, последнего друга! Я потерял свою душу, на что же мне тело? Что оно без души?»

После смерти Тадеуша у меня в сердце опять появились ножи — так называл я боль, возникавшую при каждом его ударе. Эта боль расползалась по телу, стесняла дыхание. Я ложился на нары лицом вниз и замирал. Однажды во время такого сердечного приступа я почувствовал, как на спину мою легла чья-то рука. Невольно я повернул голову. Передо мной стоял ксендз Залагодзский — небольшой одутловатый человек, тот, что отпускал грехи умирающему Тадеушу. Он улыбался, и глаза его с отечными веками от улыбки превратились в щелки.

— Пан спит?

Я сел и протер глаза.

— А я себе думал все эти дни: наверное, пан в одиночестве скучает. Думаю себе: пойду-ка проведаю, не заболел ли пан от тоски.

— Спасибо, я здоров. Только сердце начало пошаливать.

— У вас в хате воздух тяжелый. Не выйти ли нам на улицу?

Я молчал. Мне было трудно даже говорить

— Пойдемте, пойдемте…

Ксендз ласково обнял меня.

На улице было еще совсем светло, но безлюдно. Из дальней избы доносилась заунывная песня.

— Не находит ли пан, что российские песни очень похожи на польские? Песни — это душа народа, и как удивительно, что россияне — наши заклятые враги, — задумчиво произнес ксендз.

Мы направились к Кубани. Вода в ней поднялась вровень с левым берегом. В горах таял снег.