Дубовый листок

Доехали мы дня через два. Губернатор еле взглянул в нашу сторону. Тадеуш обратился к нему по-польски. Губернатор ничего не ответил. Он был очень похож на татарина из Мамаева войска — толстый, лысый, скуластый, красноносый, со свирепыми глазками.

Тадеуш повторил свою просьбу по-французски.

— Как смеешь ты говорить со мной на этом собачьем языке! — заорал губернатор, побагровев, словно бурак. — Как русский подданный, ты обязан знать русский язык! Наполеонщик!

Назвать наполеонщиком Тадеуша, у которого еле обсохло молоко на губах! Я с наслаждением бы стукнул этого дикаря по лысому черепу, но следовало «не фехтовать языком, пока хватает терпения»… И я сказал:

— Экселленция, товарищ просит о снисхождении. У него серьезно болит нога. Кандалы мешают заживлению раны. Как же он будет помогать российским солдатам воевать с горцами?

Губернатор выпучил на меня глаза и захлебнулся воздухом. Только поэтому я успел все это выговорить.

— Молчать! — наконец крикнул он. — Не твоя нога и не твое дело!

Тадеуш заволновался. Он начал что-то говорить, но губернатор прикрикнул и на него.

— Оставь его, друг, — сказал я по-французски. — Эго существо прикрывает свое невежество дешевым патриотизмом. Явный негодяй и дурак. Выслужился, наверное, у Аракчеева из каких-нибудь лакеев. Деревянная чурка, обтянутая губернаторским мундиром!

— Я тебе покажу деревянную чурку! Я тебе покажу негодяя! Ты, я вижу, забыл, кто ты такой. Бельведерщик! Сармат![124] По глазам сразу видно!

Изумлению нашему не было границ. И впервые после того, как я попал в плен, я захохотал. И как! Я хохотал до слез и не мог остановиться. Губернатор пришел в неистовство — забегал по комнате, схватил колокольчик и поднял трезвон.

Вбежал камердинер.

— Дать преступнику воды! У него истерика!

Вот тут я перестал хохотать.

— Скорее выпью собачью мочу, чем вашу воду! — С ненавистью я оттолкнул стакан. — Знайте, горжусь тем, что я арестант!

Нас поспешили увести. Бедный Тадеуш еле доковылял до лестницы.

— Обними меня сзади, — и я подставил ему спину.

Новый жандарм хотел помешать, но я так ощерился, что он махнул рукой.

— Больше никогда ни о чем не буду просить москалей, — шепнул Тадеуш, когда я нес его по лестнице.

Недели через три, уже миновав безлюдные новочеркасские степи, повстречали мы колонну. Были в этой колонне мужчины, женщины и малые дети. Шагали они рядом с возами, груженными домашним скарбом, и гнали коров и даже овец. Двигалась колонна крайне медленно. Ее сопровождал конвой из казаков.

— Кто такие? — спросил жандарм одного из конвойных.

— Государственные и уволенные[57] крестьяне. Переселяем на Кавказ.

— Что же по снегу?

— Как раз в срок. Не успеем дойти до Кубани, уже и пахать. Весна там ранняя. А вы с кем? — казак подъехал к нам.

— С ляхами. В ссылку.

— Мы не ляхи, а поляки, — вмешался я со злостью.

— А не все равно? — спросил казак улыбаясь.

— Было бы все равно, люди не употребляли бы слова, а гавкали. И вы — москали, служебные люди, а говорить как следует не умеете. Такого слова — «лях» даже и нет. Есть «лех», и лехами называли народ, которого теперь нет.

— Вот и ты ругаешься, — сказал казак. — Зачем обзываешь нас москалями?

— А что такое москаль? — Я засмеялся. — Москаль, значит московский человек. Россия начала быть с Москвы, и ваши цари раньше жили там.

— Москва — москаль… А ведь, пожалуй, оно верно. — Казак сдвинул косматую шапку на затылок и почесал голову. — Не серчай, брат поляк. Я забижать тебя не хотел. А меня называй хоть горшком, только в печь не сажай.

Со смехом кивнув нам, он повернул коня и закричал своей колонне:

— А ну, подтянись! Не отставай!

Мы обогнали их под Аксаем, у донской переправы. Здесь впервые увидели на горизонте голубые предгорья Кавказа. На станции Русской, где заночевали в последний раз, наш жандарм сказал смотрителю, что везет в Кавказскую армию ссыльных поляков.

Поутру, пока запрягали перекладных, мы с Тадеушем вышли на улицу. Смотрели на предгорья Кавказа. Отсюда они казались уже не голубыми, а темными. Послышалось блеянье. Мы обернулись. В стороне собиралась в путь вчерашняя колонна крестьян.

Один из них, безбровый, с жиденькой рыжеватой бородкой и лицом, изрытым оспой, подошел к нам и спросил:

— А за какую провинность вас на Кавказ?

— Поляки.

— А-а…

Наклонившись, он посмотрел на наши кандалы.

— И чего только господа не придумают!.. А нас без кандал и провинностей тоже туда. На погибельный. Ты, слышь, браток, — обратился он к Тадеушу, — не тужи. Человек такая скотина, что везде привыкает. И мы приживемся. А ежели нет, помирать только разок положено.

Крестьянин оглянулся и вытащил из-за пазухи сверток.

— Приметил давеча, что хромаешь… Вот тебе портянки и припас. Обмотаешь ногу плотнее, и кандал тереть не будет. Бери. От сердца даю…

Тадеуш спрятал сверток за пазуху.

— Дзенкуйе[58]…

— Вот и хорошо, — сказал крестьянин. — А у нас даже крепостные, слышь, с ума посходили. Так сами на погибельный бегут и бегут. Барщина одолела. А на погибельном, говорят, барщины нет.