Дубовый листок

Передохнув часа два, мы отправились по кратчайшей дороге во Владимир. На Волыни в это утро забушевала весна: на деревьях лопнули почки, и их смолистый запах наполнил воздух. В безоблачном небе пели жаворонки, и солнце так припекало, что мы поснимали шинели. После бессонной ночи хотелось прилечь в шелковистой траве и забыться.

Я ехал в компании графа и его друзей, как видно, тоже богатых и знатных шляхтичей. Все они были веселы и уверены в успехе восстания. Впрочем, о восстании они не слишком много говорили, а все больше о балах и о последней охоте в Менджице — имении графа Стецкого, где, как я понял, день и ночь принимали гостей. Я не участвовал в беседе, а только слушал и думал: «Графу Стецкому хорошо живется и при российском царе. Почему же он по первому зову отчизны оставил свой веселый дом и пошел воевать?» Такое обстоятельство заставляло меня с уважением относиться к графу. Ведь он мог стать бедняком в случае неудачи восстания.

Граф спросил, не грущу ли я, расставшись с корпусом, и я не нашел нужным солгать. Он утешал меня, говоря, что как только мы завладеем Владимиром, догоним генерала в Подолии. Владимир же занять очень важно, чтобы отвлечь внимание российского генерала Крейца, чей корпус где-то поблизости подстерегает нашего генерала.

— Уж этот мне Крейц! — сказал граф. — Вы знаете, Панове, он чистокровный поляк и свою фамилию

Кшижановский переделал на немецкий лад. Крейц — ведь тоже означает крест.

— Зачем же это ему понадобилось?

— Очевидно, чтобы никто не думал, что он в родстве с Северином Кшижановским.

Я сказал графу, что шестисот человек маловато для операции во Владимире.

— Я и сам так думаю, — отвечал Стецкий, — но по пути у нас еще немало деревень, и я надеюсь удвоить нашу дружину.

Надежды графа Стецкого не оправдывались: получить людей удавалось только в деревнях, где хозяйничала шляхта, а в российских селениях к нам относились недружелюбно. Один пожилой российский крестьянин сказал мне:

— А что нам будет, если мы пойдем с вами всей громадой против царя? Землю вы нам дадите ли? От барщины освободите?

Я, конечно, смущенно молчал.

— Вот, паныч молодой, ты помалкиваешь. А я тебе скажу: нечего нам в вашу распрю с царем вступать, хотя он, батюшка, нас и не балует. И я еще меньше тебя был, когда деды нам говорили: паны ссорятся — стой в стороне, а то ведь они норовят, чтобы за них дрались холопы.

Когда я передал графу слова крестьянина, он сказал, что это такой уж народ, на все в жизни смотрит только с точки зрения личной наживы, а свобода ему не нужна.

— Как же вы, граф, понимаете свободу?

— Свобода — это делать все, что хочу.

— Для такой свободы каждому нужны деньги, а у мужиков их нет. И потом, что значит делать все, что хочу? Нужно ведь хотеть такое, чтобы оно было на пользу людям или хотя бы не во вред им.

— Пан подпоручик, кажется, философствует, — сказал граф со смехом. — А я, признаюсь, никогда не испытывал к философии влечения.

Я решил в дальнейшем молчать. Зачем навлекать на себя раздражение графа? И какое мне дело до его понятий! Ведь они не мешали нам идти рядом для пользы отчизны!

На биваке я услышал у костра разговор между дворовыми, и он поразил меня:

— А зачем мы идем во Владимир? — спрашивал парень у пожилого солдата.

— Воевать за свободу.

— За чью свободу?

— Известно за чью — за панскую.

— А нам что?

— Кукиш, — ответил пожилой смеясь. — А ты думал, тебе после войны дадут землю, корову и назовут паном? Да и на что нам эта свобода! Вот в Польше давно мужикам ее дали, а какой прок?

Сиди-ка ты, брат, за пазухой у графа Стецкого, он тебе, слава богу, работу дает, кусок хлеба да еще школы строит… Твоих ребят, если с голоду не помрут, читать и писать научит… У других панов много хуже.

Мы пришли во Владимир, увеличив дружину всего на две сотни. Она не блистала, как войско на Саксонском плацу, — у наших солдат не то что пуговиц, а и сапог не было, и сермяги грязные и в заплатах.

— Это что за сволочь? — удивился какой-то москаль на околице.

— Повтори-ка, что ты сказал? — Я вплотную подъехал к нему, но он бросился наутек.

Мы проехали прямо на центральную площадь, и туда сбежался народ. Там граф Стецкий говорил с жителями. Он объяснил, что теперь Владимир принадлежит Польше, а бурмистром назначен пан Чарномский. Его, видно, в городе знали. Кто-то крикнул «виват», остальные подхватили, качали Чарномского, бросали вверх шапки. Граф сказал народу, что все должны жить спокойно, никому из русских мы не причиним вреда, и что мы не хотим проливать кровь.

Постепенно народ разошелся. Казалось, все обошлось хорошо. Однако граф Стецкий велел расставить охрану по городу и на околицах, а русских приказал не выпускать из Владимира.

Я занялся расстановкой отрядов на Бибнивском и Ковельском въездах, а граф со свитой захватил под штаб дом адвоката на площади.

«Как красива бескровная революция!» — думал я, взбираясь на наружный вал и рассматривая городские высоты. Среди множества крыш выдавались костел и напротив, ближе к окраине, — древний российский храм.