Дубовый листок

— Что же серчать! Ты не со зла говоришь.

Мне очень понравился этот русый человек с задумчивыми серыми глазами. Я дал ему тридцать рублей из рекрутского денежного ящика. Он попросил еще сухарей на дорогу и ушел.

Не успели мы подняться с бивака, как прибежала толпа парней с палками и косами. Все просили принять их в корпус. Генерал был доволен.

— Дело, кажется, идет хорошо, — сказал он. — Только вот с тяжеловозами пан Хрощековский надул. Впрочем. может быть, и не он, а его надули.

Порыцкий тракт проходил по широкой равнине. На перекрестках стояли деревянные кресты, и на каждом из них колыхался передник. Издали, особенно против солнца, их силуэты напоминали монахов. Так казалось не только мне, Майор Шимановский сказал, что эти кресты наводят на него мистический ужас. Генерал засмеялся.

— Представьте, мистика в этом есть. У волынян существует поверье, что душа умершего ребенка не попадет на остров Буян, где спокойное царство мертвых, а мечется в пространстве, пока на придорожный крест не повесишь передник. А так как все кресты здесь наряжены, можно сделать вывод, что детская смертность велика. Оно и понятно: волынцы — бедный народ.

Действительно, деревеньки, через которые мы проходили, имели убогий вид. Везде были плетеные, обмазанные глиной избенки, с соломенными крышами, без труб.

К вечеру мы подошли к Иваничам — небольшому селу под Порыцком. На околице нас встречала толпа крестьян во главе с местным помещиком Людвигом Иваницким — очень толстым и на вид весьма добродушным паном.

Крестьяне в черных, серых и белых сермягах мяли в руках бараньи шапки и кланялись генералу в пояс. От них чуть не за версту несло дегтем — так сильно были смазаны им сапоги. Поверх сермяги у каждого крестьянина болтался железный крест. Лица у всех были изможденные. За мужиками стояли женщины с детьми, и они тоже не блистали нарядом и здоровьем. Особенно жуткое впечатление оставляли дети. Это были скелетики, едва прикрытые лохмотьями. Несмотря на раннюю весеннюю пору, многие среди них были босы.

Людвиг Иваницкий посоветовал генералу не размещать войско по избам — в округе ходит холера; что же до штаба корпуса — место для всех найдется в его усадьбе.

Генерал поблагодарил и ответил, что привык на походе останавливаться, как солдаты. Тогда Иваницкий начал настаивать, чтобы штаб корпуса поужинал у него.

— Такое обещание могу дать, — отвечал генерал. —

Но если вы так уж любезны, пан Иваницкий, то не одолжите ли мне скороходов? Необходимо сегодня же разослать по Волыни воззвания.

— Зачем скороходы? Это уже старая мода, — отвечал Иваницкий. — Я дам конных. Кроме того, я выделю сотню парней в ваш корпус и вообще прошу располагать мной, как понадобится. Я тоже заинтересован, чтобы Волынь возвратилась к Польше.

Два молодца в сермягах и барашковых шапках, с ружьями, пришли к нам на бивак и попросились к генералу.

— Как о вас доложить?

— Шляхтичи Даманьский и Маевский.

Генерал встретил их приветливо.

— Мы пришли, пан генерал, проситься до вашего корпуса, — сказали они, сняв шапки и низко кланяясь.

— Что же, это можно. Да у вас, я вижу, есть и ружья. Совсем хорошо! Где же вы их добыли?

— А от стражников, что мы поубивали, пан генерал, — отвечали шляхтичи в голос.

— Каких стражников? И за что вы их поубивали? — спросил Дверницкий, насупив брови. — А ну, расскажите…

Шляхтичи переглянулись. Наконец один из них рассказал, что когда приближался наш корпус, русские стражники, стоявшие на постах по австрийской границе, перепугались. Посты они покинуть не осмелились, а спрятались подле в лесу, а шляхтичи их выследили и убили.

— За что? — снова спросил генерал.

— Так то ж москали, пан генерал.

— Москалей же нужно уничтожать.

— Они кого-нибудь обижали?

— Нет. Мы думали угодить пану генералу, а заодно взять ружья.

— Мерзавцы вы, а не поляки! Мы сражаемся с русскими в честном бою, а вы что сделали? Вы совершили подлое убийство! Нет места вам не то что в моем корпусе, но и вообще в Польше!

Шляхтичи повалились ему в ноги.

— Вон отсюда! — закричал генерал. — Чтобы сегодня же вы уехали с Волыни! Иначе я расстреляю вас!

Этот случай сильно взволновал генерала. Он созвал офицеров в штаб и долго говорил о том, что нечего ожидать успеха, если мы будет сеять национальную вражду.

— Офицеры это знают, экселленция. — сказал майор

Шимановский. — Вот только не всегда наш пан ксендз держится такого мнения. Вы извините, — сказал он, обращаясь к ксендзу, — иногда вы призываете солдат бить москалей только потому, что они москали…

Ксендз густо покраснел.

— Когда? — спросил он, точно поперхнувшись.

— Да хотя бы в Звежинце, — отвечал Шимановский. — Мы, конечно, понимаем, что наша вера самая лучшая, но… нужно быть терпимым к чужим религиям.

— Да, да! — сказал генерал и так внушительно посмотрел на ксендза, что тот, собираясь что-то сказать в свое оправдание, застыл с разинутым ртом.

А я… Я почувствовал такой сумасшедший прилив любви к генералу Дверницкому, что мне стоило труда сдержаться. Должно быть, генерал это почувствовал. Когда все разошлись, он сказал:

— Что так сияешь, пан адъютант?