Дубовый листок

— Скажи ему, — обратился он к переводчику, — Россия не изменит свое решение и будет строить еще много укреплений. Черкесам я советую жить с нами в дружбе и не слушать агентов, которые мутят им головы. Если кто-нибудь приведет к нам рыжего купца, получит три тысячи рублей серебром.

Шерет выслушал переводчика. Глаза его вспыхнули гневом и презрением. С достоинством он отвечал:

— Мы посланы шапсугским народом и ответ генерала-плижера передадим в точности. Если бы генерал-плижер приехал в гости к Шерету, а посол английского короля или сам султан предложил выдать генерала за двадцать тысяч золотом, Шерет этого не сделал бы. Каждый гость для шапсуга — особа, посланная богом. Пусть будет стыдно генералу-плижеру за такое предложение!

Вельяминов выслушал это спокойно и сказал переводчику:

— Скажи ему, что гости бывают добрые и недобрые. Пора шапсугам в этом начать разбираться.

Вельяминов встал с барабана и приказал мне идти угощать Шерета и его спутника.

— Да угощай получше, а не так, как он тебя потчевал за работу.

Только тут и Шерет обратил на меня внимание. На лице его не отразилось ровно ничего. Может быть, потому, что выражать удивление у черкесов считается предосудительным?

Я поклонился ему и пригласил следовать в палатку, где было приготовлено угощение для послов.

Пока шапсуги ели, я оставался с ними. Шерет изредка на меня поглядывал, но держался с достоинством.

Прощаясь, я попросил переводчика сказать Шерету:

— Польский и черкесский народы имеют много общего: они храбры, благородны и одинаково бедны. Но я не захотел оставаться с вами, потому что увидел, что Англия и Порта думают вовсе не о вас, а о богатствах вашей земли и торгуют вашими девочками как скотом. Когда твой народ поймет все, как я, он прогонит Белля и его товарищей.

Шерет криво усмехнулся и ничего не ответил…

…Наконец я увидел Бестужева. Весну он провел в Закавказье и только недавно вернулся в отряд. На нем была офицерская форма. Я так обрадовался, словно произвели меня. Но Бестужев грустно усмехнулся:

— Этого я достиг ценой разбоя. Слышал, ты был в плену. Признаюсь, удивлен, что…

— …возвратился? — докончил я. — Думали, сам туда бежал?

Бестужев кивнул.

— Говорят, черкесы встречают поляков с приветом… Кроме того, ты сам мне когда-то сказал…

— К черкесам я не убегал. Когда-то, правда, об этом думал. И в плену были минуты, когда я решил было остаться…

— Что же помешало?

— Судьба. Послала возможность убедиться в том, что это не принесло бы никакой пользы отчизне. Не хочу помогать иностранцам загребать богатства Черкесии и торговать людьми.

— Как же теперь ты относишься к России?

— Как и до плена… Из двух зол выбирают меньшее. Я выбрал славянское зло. Но если бы вы знали, как я не хочу воевать! И никто, я уверен, не хочет.

— Знаешь, Миша, я об этом думаю все чаще и чаще. Отчего бы в горах не процветать мирной культуре? Горцы — хороший, благородный народ. Если бы они отказались от своих предрассудков и сделались нашими братьями! Не могу, понимаешь, больше не в силах их убивать. Но как уйти в отставку? Если бы получить рану! Но я опять о себе… Дай же тебя поцелую, мой славянский, а не турецкий или английский поляк. Идем по этому случаю выпьем. У меня есть славный чихирь![80]

Глава 51

Усталые, замерзшие и мокрые, встали мы на бивак у Ольгинского тет-де-пона, мечтая о завтрашней переправе и о зимних квартирах, но оказалось, что раньше чем через две недели переходить через Кубань нельзя. В Турции разбушевалась чума, черкесы якшались с турками, а мы соприкасались с черкесами. Как бы не занести заразу на русскую сторону…

То был карантин в середине ноября, в летней одежде, под дождем и снегом. За две недели я ни разу не отогрелся и не высох, а все-таки не заболел. На Бестужева невозможно было смотреть без боли. Он был синевато-серый, почти как мертвец, каких я не раз видел в Геленджике в покойницкой.

Накануне переправы я увидел Бестужева у штабной палатки. Он вышел оттуда с какой-то бумагой, закусив губы. Лицо его было такое странное, что я пошел следом. Бестужев почти вбежал к себе в палатку и, схватившись за голову, упал на койку лицом вниз. Я подбежал.

— Александр Александрович, что с вами?

Он дрожал с головы до ног и задыхался. Потом сел.

— Ты, Миша? — спросил, как бы очнувшись.

— Я не помешал?

— Нет-нет. Садись.

Он все еще дрожал, и я накинул ему на плечи бурку. Он пожал мне руку.

— Что случилось?

— Что случилось? — Бестужев истерически захохотал. — Ничего не случилось! Ни-че-го! В том и ужас. Просил перевод в гражданскую службу… Я говорил — больше воевать не могу… Писать хочу. Могу еще пользу отечеству принести. Словесностью. И он ответил — не для пользы я сослан сюда, а чтоб не вредил!

Задыхаясь, он показал письмо. В нем было сказано: «Он должен служить там, где сие возможно без вреда для службы».

— Так унизить человека! — вырвалось у меня.

— А я-то письмо ему написал! О России… — Бестужев сжал пальцы, и они хрустнули. — Теперь меня переводят в Гагры. Это верная смерть.

— Вы говорили, дело не в деспоте, а в деспотизме. Я все время думал… Деспот, разве это не часть деспотизма?