Дубовый листок

Первая пшадская ночь прошла в перестрелке. Утром закипела работа — расчищали участок под будущее укрепление, разгружали суда… Шапсуги с утра встали на пшадских высотах и опять среди них были европейцы. Выстрелили из фальконета. Снаряд далеко не достиг нас.

— Пусть забавляются. Работай, братцы, дружнее, — сказал штабс-капитан Воробьев, проходя среди лесорубов.

Во второй половине дня мы уже разбивали лагерь. К вечеру, вернувшись в палатку, я нашел на своем ранце пакет, прикрытый небольшим камнем.

Не очень-то часто за эти годы я имел дело с пакетами. В нем оказался вчетверо сложенный лист с польскими строками:

«Соотечественник! Бог отцов наших ниспослал нам ангела-хранителя. Он обеспечил полякам помощь. Именем любезного отечества просим тебя встать в ряды его защитников, как только получишь сигнал. Не бойся шакалов. Помни — источником свободы является свет. Прими братское приветствие от эмиграции и вверься английскому и турецкому братьям».

Бумага жгла мои пальцы. Если ангелы бродят по горам и долинам, не боясь никаких караулов, значит, они и между нами?

Я хотел сейчас же идти к Воробьеву, показать письмо, но прочел еще раз, и оно показалось мне удивительно глупым. Если отдать эту записку начальству, начнется следствие, подозрения, оскорбят столько поляков. А им и без того горько живется! Нет, ничего никому не скажу. Я разорвал письмо на мелкие клочья и закопал поглужбе в углу палатки.

Некоторое время спустя пришел Плятер.

— Представь, Михал, — сказал он, оглядевшись, — в кармане моей шинели каким-то образом оказалось письмо.

Оно было точь-в-точь такое же, как получил я.

— Должно быть, среди наших завелся один-другой дурак. Ты сказал кому-нибудь?

— Только Сангушке да вот тебе. У Сангушки оказалось такое же. Он возмущен. Отправил эту эпистолию в отхожее место.

На следующий день с раннего утра мы продолжали расчистку площадки, чтобы расширить бивак. Нас послали «прочесать» лежавший впереди склон, куда намечалось передвинуть аванпосты. Там, под развесистым буком, мы наткнулись на интересную постройку. Это был дом высотой в человеческий рост, с плоской каменной крышей, такими же стенами и с круглым отверстием вместо двери и окон. Один из солдат туда нырнул.

— Господин унтер! — закричал он оттуда. — Здесь еще на двоих места хватит. И сидеть, и лежать можно!

— Вот так хата! Дождем не промочит, градом не пробьет. И отстреливаться, братцы, из нее очень можно.

— И кому это на ум пришло тащить на гору этакие плиты?! — рассуждали солдаты.

Подошел штабс-капитан Воробьев:

— Не изба это, братцы, а могила какого-то важного человека. Дольменом называется. Выстроен в те времена, когда на Кавказе о черкесах еще и не слыхивали.

— А это что, ваше благородие? — спросил солдат, высовываясь из дольмена и протягивая изрядную пачку бумаги.

Воробьев с интересом начал ее рассматривать.

— Что-то не по русски, — сказал он. — Не по твоей ли части, Наленч?..

Это были такие же воззвания, какие получил я.

Глава 52

В тот же вечер пришла наша очередь сменять караул, и я был в числе разводящих. Солнце на Пшаде скрывается рано, и вторую смену мы отыскивали уже в густых сумерках по свисткам. Постовые стояли среди кустарника, обильно покрывавшего лощину. Впереди начинался подъем, который мы днем прочесывали. Я все ломал голову над воззваниями, найденными днем.

Из цепи сбежало трое. Все — поляки. Около полуночи я опять пошел проверять смену. Луна была уже высоко. Где-то впереди заплакал шакал. Немного погодя наверху появилось два огня. Они смотрели из тьмы, как глаза, потом опустились, исчезли и вновь появились. И так несколько раз.

— Словно кто машет, — сказал часовой, к которому я подошел.

Мы постояли, послушали. Шакал замолк, и огни пропали. Я пошел дальше. Опять заплакал шакал.

— Шакал-то, кажись, ненастоящий, — сказал другой часовой. — А может и нет, черт его разберет!

Эти слова меня поразили. «Не бойся шакалов! Помни, что источником свободы является свет!» — было написано в воззвании. Почему я посчитал это глупостью?! Я постоял еще, дождался, когда снова впереди замаячили огни и заплакал шакал, и, сняв двух часовых с поста, приказал следовать за собой. Мы поползли вверх по склону.

Мы сидели в кустах, затаив дыхание. На крыше дольмена, хорошо освещенный луной, стоял человек в чалме, а подле дольмена как-будто европеец. Он держал фонари.

— Что-то никого до сих пор нет, — сказал стоявший на дольмене. — Давайте еще посигналим. — Он подбоченился, задрал голову и завыл.

Надо признаться, делал он это мастерски! Поручив часовым «шакала», я бросился на сигнальщика, как когда-то на Гедроица, повалил, выхватил у него пистолет, и он сдался. А часовые вдвоем промахнулись: «шакал» успел юркнуть в дольмен, и теперь они вынуждали его выйти, шаря в дольмене штыками. Наконец это им удалось: чалма показалась из отверстия, а несколько секунд спустя, с помощью часовых, оттуда вылез и сам «шакал». От страха или от ночной свежести он дрожал. Каково было мое изумление, когда я в нем узнал старого своего приятеля— ксендза Залагодзского.