Дубовый листок

— Теперь свободно заходи ко мне, я тебя прямо прошу об этом. У меня есть газеты, журналы, кое-какие книги.

В третий день пасхи 1836 года мы стояли в Ольгинской на молебне. Было почему-то радостно на душе. Я смотрел на зеленую степь и чувствовал: люблю каждую былинку, каждого мотылька и, конечно, каждого братца!.. Солдаты стояли с обнаженными головами, простые, покорные, доверчивые и искренне верили, что бог слушает их. Пасхальные молитвы у русских очень красивы.

В ярко-синем небе над головами парили орлы. Их собралось в этот день так много, что невольно они привлекали внимание. Один старый солдат сказал соседу:

— Глянь-ка! Орлы нынче с нами! Не иначе как славу пророчат нашему походу.

Молебен кончился, отряд зашумел и смешался с народом, собравшимся на проводы. Тут были и казацкие жены, братья, отцы, старики и малые дети. Мы отправлялись в этот поход, не в пример прошлым годам, рано и, как обычно, до поздней осени, а многие среди нас, может быть, и я, навсегда. Наверное, каждый из провожавших думал об этом, как и каждый воин. Гул толпы смешивался с ревом скота, который отправлялся с нами.

Тенгинцы отказались на этот раз от артельных повозок и погрузили свои вещи вьюком на быков и коров. Я стоял в сторонке, глядел на суматоху и думал, что в моем одиночестве есть нечто хорошее: по крайней мере, никто не заплачет, если я не вернусь, ничье сердце не надорвется от горя… Кто-то ласково взял меня за руку. Вига! В беленьком платье, задрав головенку и щурясь от солнца, она смотрела на меня. А рядом Христинка, милая застенчивая девушка, тоже вся в белом.

— Мы пришли тебя проводить, дядя Михал! — Вига прижалась щекой к моей руке, что-то вложила в нее.

Это было обыкновенное красное яичко.

— Спасибо, девочка! — Я поцеловал ее.

Христинка, покраснев, как кумач, протянула мне тоже яичко и белую розочку.

Разом стало теплей и светлей.

Заиграли генерал-марш. Все заволновалось пуще… И вот команда: «По возам!» Провожающие отделились, мы встали в колонны и двинулись к переправе. Еще раз я увидел Вигу и Христинку в толпе. Обе махали мне руками.

Переправа прошла нынче быстро — на Кубани появился плашкоутный[75] мост, и теперь тет-де-пон оправдывал свое название.

Немного мы отошли от редута и началась перестрелка. Как обычно, всю дорогу до Абина шапсуги не давали нам покоя.

Генерал Вельяминов не любил ходить по одним и тем же дорогам, и опять мы до моря брели целую неделю, прокладывая путь. Тщетно на биваках я искал Бестужева! Он не зимовал в Ивановской. Только было выстроил себе там домик, только начал устраиваться, как вдруг приказ. В самую слякоть ни с того ни с сего перевели его в Геленджик, где люди умирали, как мухи! Кто-то добивал, больного, несчастного человека. Дикая ненависть наполнила мою грудь.

В Геленджике Бестужева тоже не оказалось. Узнать, где он, мне не удалось. Вельяминов спешно повел нас к Суджукской бухте и на мысе Дооб приказал закладывать новое укрепление. После разгрузки обоза оказалось много лишних коней. Держать их на Дообе было трудно, и Вельяминов решил отправить их в Ольгинскую на вольный корм. Конечно уж, конвоировать этих коней назначили и нашу роту. А из Ольгинской нам было велено доставить на Дооб большую партию порционного скота.

Глава 47

Мы возвращались на мыс Дооб с порционным скотом особенно медленно — и потому, что коровы и быки чуть ли не спали на ходу, и потому, что жара выдалась необычайная.

На Атакуафе началось обычное представление: шапсуги выросли как из-под земли и напали так неожиданно, что в цепи произошла заминка. Я повел свой взвод вперед…

Последнее, что осталось у меня в памяти, — утрата равновесия…

Когда я открыл глаза, меня поразил шум, причинявший голове невыносимую боль. Я был так мокр, словно вылез из потока. С усилием приподнял голову и обмер — почти вишу над пропастью…

На дне ее беснуется Атакуаф. Единственная моя опора — жалкий кустик, бог весть как выросший среди уступов, раскаленных от солнца. Он прогибался под моей тяжестью, и с минуты на минуту я должен был сорваться.

Напрягая силы, я приподнялся и, срывая ногти, пополз кверху, цепляясь за камни. Мне удалось добраться до безопасного места, когда из носа хлынула кровь. Я перевернулся на спину. Кровотечение не унималось.

В ушах усилился шум. Теперь я слышал благовест сотни костелов, а голова от этого точно раскалывалась на части. Потом началась рвота, горы запрыгали передо мной, и я потерял сознание.

Очнулся я, почувствовав прохладу на лбу… Старик в черной рясе с серебряным крестом на груди приподнял меня и напоил из фляги. Руки его были матерински нежны, а лицо без морщин, со строгими черными глазами.

— Слава всемогущему богу, ты жив, сын мой, — сказал он. — Я уже думал, не приведу тебя в чувство. Где твоя шапка? Сколько времени ты пролежал на солнце с непокрытой головой?

Он достал из кармана книгу, распахнул ее, начал меня обмахивать.

— Можешь ли встать?

В ушах у меня больше не гудело. Я попробовал приподняться, но почувствовал острую боль в левом бедре и со стоном упал.