Читаем Дубовый листок полностью

Два барана моя цена! Вот чем объяснялось внимание старика к моей ране! Поистине, я и сам недалеко ушел от барана, приписав моему хозяину благородство.

А старик улыбался во весь рот и намеревался похлопать меня. Я отшатнулся.

Шерет взял толстую веревку и начал связывать мои руки.

— Ты не серчай, — сказал Мустафа. — Когда он тебя приведет в свой аул, эту веревку развяжет.

Старик подержал Шерету стремя, проводил его до края аула. Мустафа тоже провожал и крикнул мне «прощай». Я даже не обернулся.

Шерет ехал верхом на запад, изредка поглядывая на меня. Пока лошадь шла шагом, было нетрудно, но как только она оказывалась на ровном месте, ей непременно втемяшивалось бежать рысцой. Тогда и мне приходилось бежать.

Один пан бог знает, о чем я только не передумал в пути. Сначала голова кружилась от бешенства, так я возненавидел старика и Мустафу. Потом начал рассуждать сам с собой и немного успокоился.

И чего, собственно, ты злишься! — говорил я себе. — Ничего хорошего у старика ты не видел. — Но он меня продал, как вещь! Это меня оскорбило! — отвечал я тут же. Полно! Так ли уж дурен этот старик? Если разобраться, на этом свете никто ничего даром не делает. Вся жизнь насквозь пронизана торговлей в том или ином виде. Человек делает добрые дела не ради них самих, а ради выгоды. Выгода эта различна: одному нужен баран, другому деньги, третьему царство небесное… А старику и в самом деле есть нечего. Он честно делился со мной тем, что имел, ради того, чтобы я поскорей поправился, а теперь получит за это двух баранов. И на что ему такой несъедобный баран, как я! Если на свете и есть подлинное бескорыстие, то только в родительских чувствах. Как я заблуждался, когда сказал Тадеушу, что совсем неважно, каким путем идти к человечности — расчетом или дорогой сердечных влечений!

Мой новый хозяин оказался зажиточным. Он имел двух коров, около двух десятков баранов и столько же коз. Сакля убрана красивыми коврами и оружием. За отдельным частоколом кунацкая, окруженная садом, где зреют персики, черный виноград и другие плоды. Огород Шерета был раз в десять больше стариковского, и кроме кукурузы там росли просо, лук, морковь, горох и даже пшеница.

Как только мы пришли к месту, Шерет развязал мне руки, но зато заковал ноги. Спасибо императору Николаю, мне уже не нужно было привыкать к этому наряду! У Шерета была жена и трое малых детей. Жена его, как вообще у черкесов, днем не смела показываться нам на глаза. Я тоже редко видел ее. С первого же дня Шерет заставил меня рубить дрова и носить воду, а кормил меня не лучше, чем тот старик. Если бы я не крал на его огороде кукурузу и другую зелень, не знаю, как бы таскал ноги.

Аул был небольшой, сакли отстояли друг от друга далеко и терялись среди вековых деревьев. Над кронами тут и там возвышались каменные уступы и пики, где по утрам колыхались облака.

Свободный человек, конечно, нашел бы здесь множество поводов для восторга. Но я не обращал внимания на красоту природы и в мирной тишине аула чувствовал себя злым и несчастным. Я уже нашел оправдание пережитому в России — оно было естественно: я платился за то, что стоял грудью за родину и делал это убежденно. А теперь, почему я должен был страдать? Я — подневольный солдат враждебной черкесам страны! Есть ли на свете справедливость? Есть ли на свете уголок, где человек может быть вполне свободным? Как я был глуп, мечтая еще не так давно о бегстве к черкесам! Они помогли бы мне добраться до Порты, продав туда в рабство, это вот да! И в лучшем

случае они примут меня в свою среду, если я приму ислам и женюсь на какой-нибудь черкешенке.

Я скучал о российском войске, а когда думал о Плятере, Горегляде, становилось тошно… Не говорю уже о Виге и Бестужеве — вспоминая их, я кусал себе руки.

Вода была недалеко, — под крутым обрывом протекала неизвестная мне река. Туда я отправлялся за водой раз десять на дню. Однажды на спуске, повстречал девчонку с кувшином. Я уступил ей дорогу, но она остановилась, поставила кувшин на землю и поздоровалась с удивившей меня радостью.

Я ответил.

Несмотря на страшную худобу, это была премиленькая девочка с длинными темными косами.

— Дядя, — сказала она, — вы давно были в Прочном Окопе?

— Недавно, — отвечал я, еще более удивленный. — А зачем тебе Прочный Окоп? И откуда ты так хорошо выучилась по-российски?

— Я русская. Я хочу знать, видели вы мою маму?

— Да я, милая, вижу тебя впервые. Как я могу знать твою маму? Ты меня с кем-нибудь путаешь…

— Нет, я вас знаю. Вы ночевали у нас в избе.

— В Прочном Окопе?

Сколько раз мне приходилось там ночевать, но всегда на биваке… Я напряженно искал в памяти что-нибудь похожее.

— С вами был еще один солдатик, тихий такой, с большими глазами…

— Постой! Ты угостила его морковкой?

— Да… — и девочка снова взглянула наверх.

— Так ты Маринка?.. Вот уж ни за что не узнал бы тебя. Как ты выросла! И давно здесь?

— Уже три года. А вы придете еще за водой? Мне нужно скорее идти, а то хватятся.

— Конечно, приду… Сейчас же! Я рад с тобой поговорить…

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза