Дубовый листок

— Я тратил молодость, как и все в моем кругу, на ветер. Вероятно, потому, что не встречал своего счастья… а когда встретил — его вырвала смерть. Самая жестокая и глупая из смертей.

— Кто она?

— Дочь одного унтера из Дербента. Оленька. Ты не удивлен?

— Почему я должен быть удивлен?

— Но ты польский шляхтич. Должен возмутиться: гак это я — дворянин — обратил внимание на девушку из не-благородных…

— Мне это можно было сказать несколько раньше. А теперь я другой. Благородство встречал и встречаю среди самых простых людей…

— Рад, что ошибся. У меня, дворянина, мать из нарвских мещан. И она благородна в полном смысле этого слова. А невеста моя умерла от случайного выстрела… Револьвер лежал под подушкой… Не хотела она умирать. И пуще всего боялась, как бы не подумали, что это я ее застрелил. Только об этом и твердила умирая. А я жив и жив… Но теперь уже недолго осталось.

— Опять вы про это, — сказал я с укоризной.

— Но это правда. А ты, Михаил, тоже растрачивал юность на ветер?

— Нет…

Я и тогда еще не имел сил говорить о Ядвиге, и потому очень сжато ему рассказал, добавив:

— Как видите, на мою долю выпало немного счастья, но этого хватит на всю жизнь. У других и того нет.

— Все пройдет, — сказал Бестужев. — Я, напротив, советовал бы тебе завести семью. Живое живым. Разве этим ты оскорбил бы память жены?

Я проводил Бестужева до его палатки. Он поблагодарил меня за прогулку.

На горизонте полыхали молнии.

— В Черных горах, наверное, гроза, а у нас нечем дышать, — сказал Бестужев. — Три недели не могу спать. Хочу и не могу.

— Нужно лечиться.

— Я и сам подумал об этом. Подал на днях Вельяминову рапорт. Если даст отпуск, поеду на воды. Но когда это еще будет? Голова не своя. Даже на вино нынче не могу смотреть.

Я возвратился к себе. Было невероятно душно, накрапывал дождь. Товарищи уже спали. Я улегся и слушал, какую замысловатую дробь выколачивал дождь по палатке. И вдруг я упал в болото и начал медленно в нем вязнуть. Трясина обволакивала мое тело. Я хотел кричать, но голос мой не звучал. Барахтался, хватался за траву и погружался все глубже и глубже, а рядом тонул Бестужев. Я протягивал ему руку, а он уходил в трясину:

— Я люблю вас! — беззвучно кричал я. — Я хочу, чтоб вы жили! — А грязь залепляла мой рот, и я задыхался.

— Я умру, ничего уже сделать нельзя, — отвечал Бестужев.

От ужаса я опять закричал, услышал себя и проснулся.

Глава 45

Если бы какой-нибудь чудак вздумал ползти к Абину на карачках, он без труда перегнал бы наш отряд, состоявший из трех тысяч фур, трех дюжин верблюдов и одиннадцати тысяч человек. Фуры ломались через каждые пятнадцать минут, и из-за одной останавливались все. При таких темпах мы приползли в Абин через неделю.

Гарнизон нас встретил салютом. Мы принесли ему освобождение от тяжелой неволи: с прошлой осени бедняги сидели в укреплении, не смея высунуть за вал нос. Шапсуги не могли успокоиться — как смела Россия выстроить укрепление на их земле! За это они держали абинцев в осаде день и ночь.

Нам предстояло заготовить для нового гарнизона на весь год топливо, то есть заняться той самой форсированной фуражировкой, которой старательно поучал унтер Сердюк.

Шапсуги кидались как остервенелые, и я сам начал стервенеть. Ведь мы их не обижали, а наоборот, притащили в Абин соль, муку, разные разности. И вот я вошел в азарт вместе с Гореглядом: мы загнали в цепь целый гурт шапсугских овец.

Бестужев был с нами на фуражировке, но мы увиделись только на биваке. Он сидел в шумной компании. Я не решился сам к нему подойти; он окликнул меня и сказал, что с первым же транспортом уезжает, генерал Вельяминов разрешил отпуск. На другой день он уехал на восток, а я с отрядом пошел на запад к Атакуафу, где в прошлом году нас лупил град. Вельяминов решил построить еще укрепление. На это ушел весь остаток осени. Там шапсуги были ничуть не добрее, и вместе с Зассом мы ходили их наказывать.

В этот раз я захватил в плен какого-то важного черкеса.

Он смотрел на меня черными, полными ненависти глазами. Если бы это случилось в прошлом году, я отпустил бы его на волю, но нынче я стал другим. Я решил следовать совету Бестужева и согласился с Плятером — надо стараться выбраться из проклятой солдатчины. Утешал себя тем, что этому черкесу в плену не нужно будет расставаться с жизнью. Я даже сказал ему:

— Не сердись. Ты будешь у русских недолго. Тебя скоро выкупят или обменяют на наших пленных. От голода не умрешь. Поскучаешь недели две в карантине и все! Что стоят для тебя две недели, а для меня — это судьба!

Черкес, конечно, не понял ни слова.

За него я получил от самого Вельяминова: «Спасибо, Наленч!» Поручик Воробьев сказал, что на высочайшее имя отправлен список людей, которые заслуживают награды. Из нашего взвода — я и Горегляд.