Дубовый листок

— Моя жизнь сложилась так, что я этого не хотел даже в юные годы. Я родом из Нахичевани. Мне уже семьдесят лет. Детство мое прошло в страшное время для моего народа. Родителей, сестер и братьев турки зарезали на моих глазах, а меня почему-то оставили в живых. Решили сделать рабом. Но я был как помешанный и меня бросили на съедение псам. Псы меня не тронули. Потом удалось убежать. Меня приютили монахи одного горного монастыря, вот я и сам стал монахом.

— Но как ты можешь насаждать мир между людьми?

Образ жизни, какой ты избрал, служит только твоей собственной душе. Какая польза человечеству в том, что ты не воюешь? Ты же сам знаешь, в горах, где ты ездишь, каждый день проливается кровь!

— Разве подвиг человека проявляется только в действии? Я не участвую в кровопролитиях. В этом и заключается польза: я не умножаю число действующих угрозами и насилием. Один человек, да еще такой ничтожный, как я, может только предотвращать зло, встречающееся на пути, и учить этому людей.

Разговор мой с этим удивительным и достойным уважения стариком был прерван пожилым черкесом. Он вернулся в сопровождении молодого джигита, накануне обыскавшего нас. Джигит подошел к Вартапету, положил отнятые у нас вещи на циновку, поклонился и сказал:

— Прости, отец. Я не знал, кто ты и зачем ездишь по нашей земле.

— Бог простит.

— Конь твой чистый, сено кушал, вода пил. Можно ехать.

— Спасибо.

Маленькая девочка принесла еду, и пожилой черкес пригласил Вартапета и меня подкрепиться. Молодой джигит, пока мы ели, стоял у дверей со скрещенными руками.

Покончив с едой, Вартапет перекрестился и поклонился хозяину.

— Этот джигит проводит тебя на прямую дорогу, — сказал хозяин.

Вартапет спрятал крест и евангелие, благословил меня и обнял:

— Мужайся, сын мой…

Я остался один-одинешенек, больной и беспомощный, и приготовился к самому худшему.

Глава 48

Три дня мне было позволено отлеживаться в сакле, приносили еду и питье и оставляли меня в полном покое, а на четвертый пожилой черкес привел старика и сказал, что отныне он — мой хозяин, и я должен идти в его дом.

Старик улыбался, дружелюбно хлопал меня и, увидев, что я хромаю, принес мне нечто, подобное костылям. С их помощью я потихоньку добрался до сакли старика. Он жил

со своей старухой беднехонько. В сакле были только камышовые циновки, из животных одна коза и облезлая кошка, а рядом за оградой из сухого терновника — небольшой кукурузный участок.

Новый хозяин так заботился о моей ноге, словно она принадлежала ему. Я решил поэтому, что попал к удивительно доброму человеку. Старуха кое-как занималась своим несложным хозяйством, а старик главным образом играл на дудке, сделанной из ружейного дула. Песни его были так унылы, что у меня надрывалось сердце.

В первый же вечер пришел к старику сосед Мустафа. Он отменно говорил по-российски и поведал, что раньше служил в российском войске, а потом убежал к- черкесам.

— Русский солдат разве человек? Двадцать пять лет по мордасам получай и жениться не можно. А после двадцать пять лет кто тебя жениться возьмет? Опять же черкес намаз делает, я татарин — тоже намаз. Зачем на черкеса пойдем, если одному богу молимся, а? Вот так я думал и убежал. Уж пятнадцать лет живем хорошо: сакля есть, сад-огород есть, корова есть, баран и жена тоже есть и ребятишка три штук.

— А как называется этот аул?

— Саади-Хабль.

Я что-то не очень поверил. Мне казалось — аулы по Хаблю[128] совсем в другой стороне. В предшествующий год я был там с Зассом.

— А далеко ли отсюда Геленджик?

Мустафа прищурился и погрозил пальцем:

— Бегать захотел? Зачем тебе Геленджик? Живешь Саади-Хабль и живи. Ходить твоя нигде не надо. Огород поливай, дрова руби, вот твой дело. Старик спрашивает — письмо про выкуп будешь писать?

— Некому писать.

Мустафа перевел старику ответ, и он покачал головой, а я мысленно послал Мустафу ко всем чертям. Я вовсе не собирался поливать черкесскую кукурузу. С каждым днем моя рана затягивалась, и я мечтал как бы удрать. Этот Мустафа приходил к старику каждый день и приставал ко мне с рассказами о своей хорошей жизни. Однажды я спросил — неужели дома нечего делать, и Мустафа отвечал, что у него два русских пленника, а потому он может гулять. Тут же он прибавил:

— А ты малядой. Жениться нужно. Принимай ислам, не будешь ясырь, жену хорошую найдем.

— Ислам не нужен, жена не нужна тоже.

Как-то за полдень я лежал во дворе под чинарой и размышлял о своей капризной судьбе. Вдруг старик высунулся в окошко и позвал меня. Захожу в саклю, а там, конечно, Мустафа и еще какой-то черкес.

— Показывай нога! — скомандовал Мустафа.

Что они лопотали, я не понял. Долго щупали мои икры, потом Мустафа спросил, болит нога или нет.

— Нет.

Я хотел было отправиться под чинару составлять план моей жизни, но оказалось, старик позаботился об этом сам.

— Собирайся в дорогу, — сказал Мустафа. — Старик говорит, ты ему не нужен. Теперь твой хозяин Шерет. Дает старику за тебя двух баранов.