Достоевский in love

Проницательность такого рода делала Пушкина уникальным. Федор не видел никого и никогда, кто понимал бы и воплощал дух русского народа с такой полнотой. Тут Федор подошел к истинному посылу своего выступления: способности всемирной отзывчивости, в которой у Пушкина выразилась наиболее сила духа русской народности как стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности[526]. Начиная с реформ Петра Великого, привнесших в русскую культуру утилитарное поначалу усвоение европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки, существовала великая подсознательная цель: «Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому!» Все эти споры о западничестве и славянофильстве были не более чем недоразумением[527]. Быть русским означало быть братом всех людей, всечеловеком. В этом месте сорвались было сильные рукоплескания из многих концов залы, но я замахал руками, как бы умоляя не прерывать, и чтобы дали мне договорить. Всё тотчас затихло[528].

Вот какова была судьба России! Примирить противоречия Европы, «вместить с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» Он произнес последние слова своей речи возбужденным шепотом и сошел со сцены. В зале стояла полнейшая тишина. Затем кто-то закричал: «Вы разрешили загадку!», и с этим возгласом разразившийся на этот раз восторг слушателей был неудержим, как буря[529]. Да, была овация, действительно, но суть заключалась не в том, что зрители встали и захлопали. Было уже и немыслимо сдержать его: женщины плакали, плакали и многие из мужчин пролили слезы. Речь Федора затронула сдерживаемые эмоции, вызвав катарсис, схожий с религиозным экстазом. Люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить[530]. На него налетели гранд-дамы, студенты и студентки, государственные мужи – обнимали и целовали его. Один юноша подошел к нему, пожал руку и тут же упал в обморок. Два радостных пожилых господина приблизились к нему и сообщили:

– Двадцать лет мы были врагами и отказывались говорить друг с другом, но сейчас мы обнялись и помирились. Все благодаря вам. Вы святой, пророк!

Даже Тургенев пересек сцену, раскрыв объятья, чтобы поздравить его.

Когда Федор попытался уйти, толпа прорвалась за кулисы и еще час не отпускала его, пока председатель тщетно звонил в колокольчик, пытаясь призвать всех к порядку. Следующий выступающий, Иван Аксаков, объявил, что они стали свидетелями не столько речи, сколько исторического момента. Он не хотел читать свою – Достоевский сказал последнее слово о Пушкине, и иных не осталось. Когда другие наконец убедили Аксакова прочитать речь, Федор попытался ускользнуть, но был задержан поклонниками. Едва Аксаков закончил, сцену снова заполонила толпа женщин, откуда-то добывших настоящий лавровый венок полутора метров шириной, которым они короновали Федора, пока губернатор благодарил его от лица Москвы.

Вернувшись в отель, он написал Анне, пересказывая ей события. Голова плыла, руки и ноги дрожали от возбуждения. Ничего подобного не происходило с ним с той первой белой ночи в молодости, когда Некрасов и Григорович ворвались к нему со слезами на глазах и объявили гением. Полная, полнейшая победа![531]

За завтраком на следующий день Федора усадили возле молодой девушки. За светской беседой он спросил, читала ли она Диккенса, а когда она призналась, что нет, он поднял голос, обращаясь ко всему столу:

– Господа, между нами есть счастливейший из смертных![532]

Девушка казалась весьма смущенной, а седовласые мужи за столом смотрели с недоумением, и Федор объяснил:

– Она еще не читала Диккенса, и ей, счастливице, предстоит еще это счастье! Ах, как хотел бы я быть на ее месте!

Когда я очень устал и не в ладах с собою, никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель[533].