Достоевский in love

Позже в тот же день, закрывая торжества, Федор прочитал стихотворение Пушкина «Пророк». К тому моменту аудитория ясно дала понять, что считает истинным пророком самого Достоевского, но какое бы удовольствие Федор ни испытывал внутренне, публично он выразил в этом сомнение[534]. В тот вечер, прежде чем вернуться к Анне и детям, Достоевский взял извозчика до Страстной площади. Лошади цокали копытами по теплым, тихим улицам, а он стоял, смотря на статую Пушкина снизу вверх. До смешного огромный венок, которым его одарили, он сложил у ног Пушкина и глубоко поклонился своему великому учителю. Это был жест скромности и смирения, а также опровержения, вероятно, первого из главных суеверий человечества: если мы будем почитать мертвых, возможно, однажды кто-то вспомнит и нас.

Теперь ночь, 6-й час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился. А мне говорят доктора, чтоб я не смел мучить себя работой, спал по ночам и не сидел бы по 10, по 12 часов нагнувшись над письменным столом. Для чего я пишу ночью? А вот только что проснусь в час пополудни, как пойдут звонки за звонками: тот входит одно просит, другой другого, третий требует, четвертый настоятельно требует, чтоб я ему разрешил какой-нибудь неразрешимый «проклятый» вопрос – иначе-де я доведен до того, что застрелюсь. Наконец, депутация от студентов, от студенток, от гимназий, от благотворительных обществ. Да когда же думать, когда работать, когда читать, когда жить[535].

Эмфизема Достоевского прогрессировала. Ведь вот эти папироски! Вред, чистый вред, а отстать не могу! Кашляю-с, першить начало, и одышка. Ну, а как я его брошу?[536] Он хотел работать, но нуждался в отдыхе. Уже несколько лет он жил только в квартирах с окнами, выходившими на храм, и иногда отрывался от работы для прогулки в садах Владимирского собора, чтобы посмотреть, как играют дети.

Вся душа моя стремилась к детям. Я стал ощущать какое-то чрезвычайно сильное и счастливое ощущение при каждой встрече с ними. Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие ножки, на мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы, и я забывал тогда всю мою тоску[537].

Теперь даже короткие прогулки до собора давались ему с трудом. В изнеможении, опираясь на зонт, он буквально тащил свое бренное тело мимо лотков с остро пахнущими смолой дровами. Важнее всего было закончить «Братьев Карамазовых». У него был замысел продолжения под названием «Дети», и в 1881-м он планировал вернуться к публикации «Дневника писателя», но сперва необходимо было закончить «Карамазовых», даже если это означало писать по ночам и приносить в жертву последние крупицы здоровья. Федор вложил свое сердце в их страницы, в страницы «Идиота», «Преступления и наказания», «Бесов», и пусть он так и не добрался до мемуаров, те, кто знал его, могли найти его там[538].

Той осенью Достоевский еще бывал в обществе, хотя в гостях его чаще можно было застать молча сидящим на стуле в углу. На паре вечеров он повторно читал пушкинского «Пророка», а в начале ноября встретился со Страховым, который передал ему похвалу Толстого, что его изрядно подбодрило. Толстой недавно перечитал «Записки из Мертвого дома» и написал Страхову: «Я не знаю лучшей книги в новой нашей литературе, включая Пушкина… Если увидите Достоевского, скажите, что я люблю его»[539]. Федор был на седьмом небе, когда Страхов показал ему письмо, и спросил, может ли он оставить его себе. Но мгновением позже возмутился: что Толстой имел в виду своим «включая Пушкина»? Страхов дипломатично ответил, что граф – прожженный вольнодумец. В любом случае, Федор письмо сохранил.