Достоевский in love

26 августа 1879-го новая террористическая организация, зовущая себя «Народной волей», опубликовала приговор царю. Они попытались привести его в исполнение 19 ноября, взорвав мину в царском поезде под Москвой, однако тот уже пересел на другой поезд. Тем временем агент «Народной воли» работал столяром в самом Зимнем дворце. Каждую ночь он проносил в подвал немного нитроглицерина, пока не собрал два пуда прямо под Желтой комнатой, столовой царя. Когда 5 февраля 1880 года придворные устроились ужинать, страшный взрыв приподнял пол и выбил окна. Одиннадцать убитых и более пятидесяти раненых – царь, однако, опаздывал к ужину и опять остался невредим.

Несмотря на тяготы болезни, последний год жизни Федора был, без сомнений, его апофеозом. «Братья Карамазовы» раскрылись перед читающей публикой во всей своей сложности и красоте. Главным событием года стали московские торжества в честь открытия памятника Пушкину. Впервые подобный праздник собрал не только дворян и высшие чины, но и всех литературных светочей России, за подозрительным исключением Толстого, который, получив три приглашения, ответил только, что считает праздники грехом. Присутствовал Петр Чайковский. Посетили торжества губернатор Москвы и президент Московского Коммерческого банка. Там мог бы оказаться и сам царь, не находись он в трауре по смерти жены.

Накануне праздника Федор заселился в номер 33 Лоскутной гостиницы на Тверской. В первый день, 7 июня, должен был выступать Тургенев, но Федор не пошел слушать его – предпочел провести время за подготовкой к собственной завтрашней речи. Кроме того, он не выносил ораторского стиля Тургенева: этот господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для нашей публики[522]. По словам присутствующих, речь прошла довольно гладко, хотя Тургенев и не объявил Пушкина национальным поэтом уровня Шекспира, Гете или Гомера.

По слухам, группа из примерно сотни студентов аплодировала речи Тургенева с большим энтузиазмом, чем кому-либо еще, и Федор подозревал, что это были клакеры, профессиональные хлопальщики, нанятые, чтобы создать впечатление его популярности.

8 июня настала очередь Федора читать речь. Он встал – белый галстук сбился набок, пальто болтается как на вешалке – и, хромая, прошел вперед. Зал был набит битком, и когда он ступил на сцену, разразились аплодисменты. Он поклонился и жестом попросил собравшихся перестать, но аплодисменты продолжались, и он не сразу смог заговорить.

У Достоевского был особый стиль речи на чтениях: резко, спокойно, точно, ясно, твердо[523]. Голос был хриплым, но аудитория слушала с восторгом. Он говорил о Пушкине как национальном пророке в эпоху, когда гражданское общество России только начинало осознавать себя. Если читающий держит публику более двадцати минут, то она уже не слушает. Полчаса никакая даже знаменитость не продержится[524]. Федор говорил более 40 минут, сперва о ранней поэзии Пушкина, затем о великом гении «Евгения Онегина», «отвлеченном человеке и беспокойном мечтателе» Евгении и жертвенной героине, Татьяне. Хотя она и любит Онегина, но останется верна брачной клятве. «А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?»[525] – спросил Федор собравшихся зрителей. «И вот представьте себе, что необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того – пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика». Не лучше ли страдать самому, чем причинять страдания?