Дом проклятых душ

Горностая пробрало ознобом – то ли от холода, то ли от страха. Немудрено вообще-то испугаться! Деревенская, насквозь деревенская комнатенка, и не какой-нибудь новодел, видно, что бревна старые, пол некрашеный, темный от времени, ведра и тазы словно на свалке найдены, тоже старье, а свет, а этот свет, который идет неведомо из каких светильников!

Что это значит?

Что происходит?!

Куда он попал?

Такое ощущение, что на тот свет… потому что в этом свете (черт бы побрал все омонимы [20] на свете!), то есть в свете, который исходил из стен, было нечто потустороннее.

Только теперь он вспомнил, что такой же свет «горел» постоянно там, где он лежал связанным. Но в одной из стен было окно, он думал, что свет исходит оттуда, теперь вспомнил, что нет, не оттуда, что свет точно так же, как здесь, словно бы из стен сочился!

Вдруг Горностай спохватился, что стоит голый. И буквально ударило ощущением, будто кто-то за ним подглядывает! Он реально чувствовал ползающий по себе чужой, ехидный взгляд!

Надо было срочно хоть срам прикрыть.

Напялить на себя свою собственную грязную и вонючую одежду Горностай не смог бы под угрозой расстрела. Брезгливо обшарил карманы – пусто, конечно, да ладно! Скомкал эту грязь, сунул в печь, в огонь, и только теперь спохватился, что одеться-то не во что.

Да почему не во что? На гвозде, вбитом в стену рядом с топчаном, висели какие-то поношенные, образца невесть какого года, галифе. Они были выстираны, хоть и не выглажены, вид имели несколько жеваный, однако Горностай плюнул на предрассудки, радостно впрыгнул в галифе и сразу ощутил себя гораздо уверенней. Обувки никакой не нашлось, да и ладно, потерпит, на даче он вообще с апреля ходил босиком, ноги привыкли. Вместо рубахи телогрейка сойдет, с хозяевами он потом как-нибудь объяснится, а пока…

А что в карманах телогрейки, кстати, такое тяжелое?

Он сунул руки в карманы – и онемел, поняв, что там лежит.

В это время одна из дверей, в которые Горностай только что напрасно рвался, распахнулась.

Он не поверил глазам, даже не сразу смог воскликнуть возмущенно:

– Ты?! А ты-то как сюда попала?! Хотя да, чего это я туплю? Если ты меня сюда заманила, значит, ты не можешь не быть в деле!

– Я те-ебя сюда заманила, но я тебя и вывести могу, – сладко улыбнулась желтоглазая девка, по-прежнему одетая совершенно «фестивально» и с дурацким бубенцом на шее.

Не описать, как ее протяжное «е-е» раздражало Горностая! Не мог удержаться, чтобы не передразнить:

– А что так? Заче-ем тогда м-еня заманивала?

Впрочем, он сразу сбился и продолжал уже без ерничества, с яростью:

– Неужели тому уроду с серыми глазами, который меня связанным держал, голодом и жаждой морил, надоело надо мной издеваться?

– Надое-ело, – согласилась эта… как ее… ну, желтоглазая, короче. – Хочешь знать, как меня зовут? – хитро сузила она упомянутые глаза. – Глафирой… Можно Фирочкой, можно Ирочкой.

Ишь, какая догадливая! Имя свое решила подсказать!

– И не мечтай, – возмущенно фыркнул Горностай. – Еще Ирочкой я тебя буду звать! Ты просто стерва, больше никто.

– Да, – кивнула Глафира с такой улыбкой, словно слышала невесть какой комплимент. – Коне-ечно! И все же-е я могу те-ебе-е помочь. Де-ело простое-е. Ты долже-ен отвести урода с се-ерыми глазами, – она хихикнула и подмигнула Горностаю, будто сообщница, – туда, куда он попросит. Иначе он тебя снова свяже-ет, и тогда голод да жажда те-ебе-е че-епухой покажутся.

Горностай стиснул в кармане рубчатую рукоять револьвера. Он сразу понял, что это именно револьвер, старый револьвер. Знатоком оружия Горностай не был, но почти не сомневался, что это наган.

О, какое восхитительное ощущение, как послушно ложится в ладонь рукоять! Где-то Горностай читал, что у командирского нагана она не такая удобная, как у стандартного, потому что укорочена, а значит, мизинец будет «висеть» в воздухе.

Горностаевский мизинец «не висел», значит, в кармане телогрейки лежит не командирский, а стандартный наган.

Да и в пень! Главное, он заряжен!

Горностай пробежал пальцами по барабану. Полон!

Прекрасно… Значит, сила на его стороне.

* * *

– Ну что, ждешь меня? – проговорил этот черноволосый и чернобородый, с жуткими морщинами на лице.

Взгляд его скользнул по Маше, и она сжалась в комок, настолько ужасен и свиреп был этот взгляд. Знала, что никто из присутствующих ее не видит, но все же испугалась до ледяного пота. А когда вновь пришедший уставился на Горностая, Маше показалось, что тот сейчас падет мертвым, столько ненависти было в этом взгляде!

Впрочем, если Горностаю стало страшно, он никак этого не показал. И голос его не дрогнул, когда он сказал:

– Жду, а то! Жаль только, что не могу встретить тебя с тем же гостеприимством, какое мне ты и твои дочери оказали.

– Все хорохоришься? – мрачно ухмыльнулся Донжа. – Знал бы ты, что у тебя впереди, небось притих бы.