Дом проклятых душ

– Да что у меня может быть впереди? – равнодушно спросил Горностай и сам себе ответил – так же равнодушно: – Смертушка, чего ж еще! Только ведь этот ухаб никто из нас не объедет, пусть даже на Сивке-Бурке, вещем каурке, скачет, в сапогах-скороходах бежит или на ковре-самолете несется. Ты тоже на таком ухабе споткнешься… может быть, даже скорей, чем думаешь.

– Не надейся, это еще когда случится! – отмахнулся Донжа. – Небось успею руки немало нагреть и второй сундук золотишком набить. На первом-то крышка уже еле-еле закрывается…

– Вот именно! – вдруг взвизгнула Глафира обиженно, и ее бубенец зазвенел, словно вторя. – Еле-еле закрывается! Сундук доверху набит, а ты не дал мне ни ожерелья измарагдового, ни серег яхонтовых [21], которые в сундучке того купца, торговца драгоценностями, лежали и мне по нраву пришлись! Я только их и просила, хотя чего там только не было, каких только сокровищ!

– Помню, помню, как у тебя глаза на жемчуга-яхонты-смарагды-адаманты [22] разгорелись! – ухмыльнулся Донжа. – Огнем-пламенем! Совсем разума девка лишилась, – словно бы пожаловался он Горностаю. – Стала требовать свою долю, захотелось ей покрасоваться перед людьми…

– Да, захотелось! – вызывающе крикнула Глафира. – А ты мне не дал!

– Не дал. И что я тебе сказал, помнишь?

Глафира надулась, отвернулась, однако Донжа продолжал терпеливо:

– А сказал я, что рано или поздно все твоим да Маруськиным будет, коли другие наследники не сыщутся. Все-таки немало семени я по чужим дворам разбрызгивал! Так что стерегите добро хорошенько. Придет время – уж натешитесь им! А еще я тебе, Глашка, сказал, что, ежели увидит кто на деревенской девке такие камушки, так непременно пристанет, откуда взяла. А там и донос воспоследует сыскарям государевым… И притащится к нам кто-то вроде этого храбреца-молодца! – презрительно кивнул Донжа на Горностая.

– Ты что же, думаешь, я один про твои дела-делишки знаю? – вкрадчиво спросил тот. – Коли ты далеко от Нижнего Новгорода бедокуришь, стало быть, про тебя никому, кроме меня, неведомо? А между тем земля слухом полнится, твоя дурная слава по всей губернии пролетела! Шайка твоя пошаливала на большой дороге, наводя жуткий страх на проезжий люд, а потому многие, об этом прослышав, стали объезжать пугающие места другой дорогой – окольной, пусть и подлинней, но безопасной. Однако безопасной она была лишь для тех, кто проезжал по ней днем. А если день клонился к вечеру, путник волей-неволей должен был задержаться на постоялом дворе у самой околицы Завитой.

– Так-так… – проворчал Донжа, поглаживая бороду. – Красно брешешь…

– Пес брешет, – огрызнулся Горностай, – а я правду говорю. И не красную, а черную! Ну, слушай дальше. Встречал путника приветливый хозяин, принимал как родного, кормил-поил вволю, развлекал-веселил: еду подавали и плясали перед ним две прекрасные девушки – сестрицы-сиротки, хозяйские приемные дочери. Перед их чарами никто не мог устоять! Одну звали Глашенькой, другую – Марусенькой. Они провожали гостя в опочивальню, и тут непременно возбуждалась в нем охота с девками позабавиться, которая-нибудь сестрица с ним оставалась. Теперь путник окончательно душой размягчался, и, когда накрепко засыпал, девка его обыскивала, прежде всего стараясь найти его кошель. Дальше судьба путника зависела именно от того, что в его кошеле лежало. Если он оказывался пуст, у бедолаги была надежда уйти из гостеприимного дома с больной головой, ничего не помня из того, что происходило с ним ночью, – но уйти невредимым. Если же кошель оказывался полон, то ночной гость навеки оставался в доме. В этом самом доме! Ни живым, ни мертвым его уже никто не видел. Потому что ты, Донжа, его убивал! И многих ты прикончил здесь, а потом прятал в какой-то каморке, откуда они исчезали неведомо куда…

– Ишь ты! – словно бы удивился Донжа. – И дальше что?

– А дальше по пословице: сколь веревочке ни виться, а конец все равно будет, – слабо, видимо, уже из последних сил, усмехнулся Горностай. – Не все деревенские молчком молчали от страха, не всех их Донжа сдонжил. Один что-то знал да сболтнул другому, другой – третьему… Дошел слушок до полиции в Нижнем Новгороде, завелось дело.

– Не смеши меня! – отмахнулся Донжа. – Какая еще полиция?! Ярыжки земские! [23]

– Да вот такая! Два капрала, четыре унтер-офицера да восемь нижних чинов – хожалых. Полицмейстер, значит, начальник над ними – господин полицмейстер Метревелев. Я – унтер-офицер…