Дом 4, корпус «Б»

«Видишь, Бланка, и там огоньки, и там живут люди!» — сказал Микулец, сидевший на тракторе на сложенном вельветовом пиджаке. Подумал, что он так и скажет жене Бланке, когда вернется утром домой. «Люди умудряются жить повсюду: на равнинах, как эта, на таких холмах, как те, и почему, Бланка, ты этого не хочешь понять? Почему не хочешь понять, что нынче тяга к жизни куда сильнее, чем прежде? Люди цепляются за нее повсюду, потому что каждому хочется жить». Утром он так ей и скажет, как только Ацс сменит его. Он скажет Бланке, до чего хорошо сверкали огни, вон те огоньки, как постепенно, по одному затухали, сперва один, потом второй. А как же иначе: не мог же сперва второй, а потом тот, который первый… По крайней мере она посмеется над этим. «И там живут люди, Бланка! Пойми, что и мы можем жить тут, в Доваловой! Тут есть дорога, асфальт, автобусы ходят, и машина когда-нибудь будет, тут есть доктор, аптека, школа, магазин. А там что? В горах? Под Копами?» Так ей и скажет, да только Бланка есть Бланка. «Прекрати! Я думала, после войны будет все по-другому, пошла за тебя, думала, деньги никогда уже не станут проблемой для нас. А ты?!» — «Я должен ответить тебе на это логично, Бланка. Они не проблема, поскольку их у нас нет. А хотя бы и были, все равно не избавились бы мы от проблем, даже если бы денег было навалом. Чем их больше, тем хуже». — «Негодяй! И сейчас можно жить по-другому, чем мы. Мир нынче открыт для предприимчивых». — «Ты, поди, думаешь о нахалах, о вертопрахах!» — «Болтовня одна! Для предприимчивых, умелых и ловких! Многие уже овладели этой наукой, потому и живут лучше нас. Вот бы и тебе научиться!» — «Нет, Бланка, я этому учиться не стану, не по душе мне. Я пахать хочу… Ведь что может быть прекрасней и лучше, чем перевертывать землю, засыпать старое и ждать нового, лучшего? Возможно, это мечта, но без мечты не стронешься с места, не одолеешь горечь, что у тебя беспрестанно во рту, в груди…»

Трактор дрожал, тарахтел.

Йозеф Микулец подошел на тракторе к шоссе у края поля, грохот утих, на меже он повернул, опустил плуги в землю, и трактор стал исторгать звуки, будто поток острых кусков дробленой стали. Усевшись поудобней на своем пиджаке, Микулец поглядел на Копы и на крохотные огоньки.

Один огонек вскоре погас, один посреди других четырех. Над ним сгустилась синяя тьма.

«Послушай, Бланка, когда потух первый огонек, мне стало весело. Хотелось смеяться. Чувствовал я себя замечательно, точно становился сильнее оттого, что я тут, на тракторе, что пашу, что побеждаю тьму и сухую, твердую землю, засыпаю старое, чтобы зародилось новое; а там, на холмах, люди ложатся, отходят ко сну. На этом пиджаке, Бланка, мне было хорошо, удобно сидеть, полный люкс, ты же знаешь, лучше и безопасней всего, когда сам подстелешь себе, вот я и подстелил себе свой вельветовый пиджак — не бог весть как оно культурно, но сиделось мне хорошо, хорошо было, весело: люди там погасили огни, легли в темноту, дали ей себя одолеть, а я победил тьму, они легли в заботах, в заботах и встанут навстречу суровому дню… День, Бланка, суров. Надо его переспать, Бланка; хорошо, что я лягу днем, а не ночью. Вы слышите, Ивета, Роман? Может, вы скорей поймете меня… Тебе, Ивета, уже четырнадцать, скоро ты кончишь школу в Доваловой, послушай…»

Темная туча за Копами сдвинулась, дальний ветер погнал ее вверх, и за холмами блеснула молния. Она явственно отделила от тучи волнистую линию Коп, их очертания остро прорезали холодный голубой свет.

«Здорово было, Бланка! Засверкало за Копами, я видел их ясно, похоже было, будто выпрыгнули они из земли. Четыре огонька на холмах погасли под молнией, и я обрадовался. Погасли, упали во тьму — а я осветил жнивье, борозды, я пахал, представляешь, пахал, светил себе, предавался мечтаньям… Трактор не норовистый конь, а послушная машина. И начал думать я, что человек… Бланка, что такое человек? Ты когда-нибудь над этим задумывалась? Тебе кажется, что человек — это лишь тот, у кого много денег, или тот, кто выходит замуж за успевающего адвоката, что богатеет на бесконечных имущественных тяжбах после войны? Нет, Бланка! Минули те времена, канули в вечность, в утробу прошлого, а что уже в ней, в этой утробе, в том копаться не нужно, и это ведь замечательно, правда?»

Трактор дрожал, тарахтел в ночи, фары дрожали, тряслись, рассеивая синюю тяжелую тьму.

Микулец пахал большое поле Церово, убегающее далеко назад до самой асфальтовой дороги, вперед, вправо и влево к молодым дубовым лесам, выстилающим влажные котловины пахотной и тяжелой илистой почвы.

На Копах светили четыре огонька — и ночь медленно наползала темью, из-за Коп подымалась туча, доваловское радио отзвучало песней о том, как пожаловал к соколу старый охотник.

Песня отзвучала, и, хотя Микулец не слышал ее — на грохочущем тракторе ничего не было слышно, — он все же скоро заметил, что ему недостает песен, которые вечером раздаются по радио из «Культуры».