Дом 4, корпус «Б»

— Спасибо, уже сижу, — сказала Мария Ремпова, порадовавшись, что села в темноту. Дома страшно и стыдно спать одной, без мужа и без детей, а вот так сидеть в темноте хорошо… Она смотрела поверх голов своей подруги, ее мужа, его брата, их детей и не могла понять, что перед ней на экране, хотя уже какое-то время глядела на кусок блестящей, ритмично дергающейся ткани. Блестящая, будто слизистая ткань, инструменты, белые халаты, белый цвет, замысловатые инструменты, немецкий комментарий, пояснения, непонятный ноток специальной речи, дергающаяся ткань, опять инструменты, невероятно замысловатые. Это резиновая рукавица, нож, скальпель, или как оно называется… Из блестящей, будто слизистой ткани и из-под ножа брызнул на резиновую перчатку шматок черной каши. У Марии Ремповой во рту набежала слюна.

— У-у-ух! — охнуло общество. — Бр-р-р!

— Что? — спросила Мария Ремпова. — Что это?

— Операция на сердце.

— Тебе противно? — спросила Мария подругу. — Мне нет.

Долго тянулась операция, долго тянулся немецкий комментарий, а когда кончилась передача, подруга поднялась от телевизора и включила свет.

Остальные Марию холодно поприветствовали, поздоровались.

— Марка, поди, пожалуйста! — сказала подруга и повела Марию в соседнюю комнату, в кабинет мужа. Закрыла за собой широкие застекленные двери. Посмотрела на Марию, будто преодолела что-то невероятно трудное, и сказала: — Сердце, это ужасно! — Улыбалась, морщила нос от запаха алкоголя, исходящего от Марии; длинные брови двигались вместе с улыбкой, и улыбка, кривясь, подпирала к правому серому глазу бледную щеку. — Садись! — сказала подруга, хозяйка дома, и села сама. — Закури!

Закурили обе.

— Погляди, Марка, — сказала Мариина подруга в растерянности, — это длится уже довольно долго и еще дольше продлится. Ну пойми же, наконец! Ты можешь понять?

— Что мне понимать?

— Не сердись!

— А на что?

— Погляди, Марка, — сказала вторая подруга, — у нас тут, погляди, такие широкие застекленные двери, большие люстры, и начни зажигать мы ночью свет, один в одно время, другой — в другое, мы беспокоили бы друг друга…

— Большие люстры есть у тебя, вижу, а есть ли у тебя бабушка?

— Что?

— Бабушка у тебя есть?

— Что? Не понимаю…

— Конечно, мы беспокоили бы друг друга, — сказала Мария, — там нету бабушки, здесь помехой большие люстры… — Она встала, подняла с толстого ковра сумку с чистой пижамой. — Я бы с удовольствием посмотрела, но, конечно, только по телевидению, если бы оперировали твое сердце! Мне бы не было противно. Пожалуй, даже приятно!

Она вышла из комнаты, из особняка, на улице бросила горящую сигарету. И задумчиво глядела, как по темному асфальту разлетались искры и как потихоньку затухали. А потом Мария Ремпова, покинутая, одинокая женщина, брела домой, в голове гудело, шла она очень медленно, а когда дошла и вытащила из сумки ключи, чтобы отворить дверь в парадном корпуса 4 «Б» (ей не хотелось переступать через пустую раму), то вздрогнула и оглянулась. Испугалась, не хватило духу даже вымолвить слово.

— Добрый вечер, тетя!

— Господи, это ты, Юрко?

— Да, я, тетя, — очень обрадованно сказал маленький человечек, мальчик лет десяти. — Мама послала меня за вами, тетя, сказать, чтобы вы пришли к нам, а я никак не мог вас найти и даже заблудился, может, меня уже ищут, а сейчас жду вас, потому что боюсь один идти домой. Темно — да и потом, что бы мне дома сказали, приди я поздно вечером один?

— Господи, Юрко! — Вмиг Мария отрезвела от коньяка и от второй подруги, обняла мальчика за шею и, сказав ему: «Пойдем к твоей маме!», отправилась вместе с ним к своей третьей подруге — туда, где в саду было одиннадцать высоких и низеньких кольев с птичьими будками.

— Тетя, — раздался в темной Смарагдовой улице радостный голос Юрко, — завтра отец вобьет еще два кола, и у нас будет уже тринадцать будок — и прилетит еще больше птиц.

— Ну, конечно, Юрко.

Мико глядел из окна им вслед. Нельзя все мерить на свой аршин, в такие-то времена… Когда светили лучинами, мерили на аршин, а нынешние люди, поди, уже и не знают, что такое аршин, ясно, нельзя… Теперь по-другому мерят, да и мерят ли вообще? Может, сперва отрежут, а мерят потом… Такому мальчику не след ходить тут по улице, не след выстаивать, плакать. Когда светили лучинами, такой-то мальчик дома бы выплакался на печи, кабы ему худо пришлось от людей… — подумал Мико и сполз с подоконника в Кларину комнату. Так-то бы медленно не текло гремя, кабы уж начали играть в карты в котельной… или… или если б хоть Бетка сказала разумное слово… и… и он бы тогда мог идти к ней в примаки… Уж она бы, право, не пожалела…