Дом 4, корпус «Б»

Елки-моталки! — подумал Файоло. Пожалуй, старый Мацина прав, пожалуй, так и есть. «Вот ведь, пан Файтак, о! — вспомнил он его слова. — Что же вы думаете, отчего оно так? Человек не смог держаться за жизнь только ради самого себя, долго не смог бы, какое там… Все ради других, и прежде всего ради детей… Потому-то и рождают их столько. Дети, по счастью, страдают наивностью, поддерживают жизнь в старших, а думают, что не играют никакой особой роли…» Пожалуй, оно так и есть, сказал себе Файоло. А может, и не так… Клара Микова говорит, что дети — проблеск вечности над ничтожеством, над пропастью ничтожества родителей. Елки-моталки! И откуда она это взяла? Из собственной головы? А до чего Клара похожа на эту бригадницу Яну из Меленян… Через минуту Файоло мыслями от Клары и Мацины перенесся к Беле Блажейовой. Дура девка, связалась с Петё! А как бы иначе Петё узнал, что в игре есть и Робинзон? Ведь иначе он не обозвал бы его «тухлым Робинзоном». Идиотка, она наверняка выболтала ему все, что было в том письме…

Прошла ночь, настало утро, прошло время до полудня, а пополудни двое людей — мужчина в светло-коричневом крапчатом пиджаке плотной ткани и женщина в голубом платье — шли по Колибе к домику с садом, к тринадцати кольям для тринадцати птичьих будок. (У пани Вондровой, говорили они, должно было быть шестнадцать детей, и потому пяти будок там не хватает, — об этом говорили они по телефону. Штефан Балтазар позвонил пани Марии к Химтекстиль и сказал, что хотел бы навестить эту необыкновенную женщину, пани Вондрову, и Мария Ремпова его позвала. Она бы всех на свете туда позвала!) Балтазар шел, и казалось ему, что там, откуда ускользнула Кайя, возможно, уместилось бы все — и странная Мариина отчужденность, и эта пани Вондрова… Кто знает… Познакомиться с пани Марией было легко, но пристойно раззнакомиться, видать, дело нешуточное, подумал он, когда они подходили к зеленой ограде.

— Так это здесь, пани Мария, вот здесь?

Мария Ремпова остановилась перед зеленой оградой, перед зеленой калиткой.

— Здесь, — сказала она, — вот видите, перед нами зеленый свет, а идти вместе нам дальше нельзя.

— Нельзя?

— Знаете, пан редактор, пан Штефан, — сказала пани Мария, тщательно подбирая слова, — там колья и будки. Всех отсюда не видно, только шесть-семь… Но хоть сколько-то видно. Тринадцать их, но жизнь свою на шаткой плоскости я не могу решить таким образом… Нет, пан Штефан! Если бы мне пришлось решать ее так, надо было бы вбить еще два кола и сколотить еще две будки…

Балтазар, не понимая, отнял руку от зеленой калитки.

— Ни пан Вондра, — сказала Мария Ремпова, — ни пани Вондрова всего не решат… Ко мне ведь перебралась сестра, приехала из Доваловой, это…

— Знаю, где Довалова.

— Вероятно, — сказала пани Мария. — Ко мне перебралась сестра с двумя детьми, ушла от мужа… Переехала ко мне. Обе мы, я и Бланка — это моя сестра, — найдем себе дело… Может, это к лучшему, что мой муж ступил на шаткую плоскость с этой Кайей… До меня дошло, что несчастную девушку зовут Кайя… Да, я не смогла бы ничем помочь Бланке, если бы мой муж не ступил с этой Кайей на шаткую плоскость… Вы понимаете?

— Понимаю. — Штефан Балтазар чуть пригнулся, почувствовал, как в правую руку (ею он держался за калитку) его кольнули пылинки.

Перевод Н. Шульгиной.

ОГОНЬКИ

Теплый вечер. На западном краю неба тяжелая темная туча. Из деревни Доваловой по местному радио на всю округу неслись песни.

Йозеф Микулец не слыхал ничего.

Поле Церово со всех сторон врезалось во тьму, подцвеченную синевой, вливалось в тяжелую и густеющую на глазах темно-синюю краску. Тьму разрывали две фары. Одна освещала высокое жнивье, кое-где попорченное лущением, другая — открытую борозду и полоски земли, уже перепаханной, полосы засыпанных борозд. Фары дрожали, тряслись, трясся, тарахтел трактор, и на стальных гусеницах, словно на многих спаянных огромных подковах, граненых, зубастых, вгрызавшихся в землю, шагал он по полю, по Церовой, (Поле надо было срочно вспахать — так решил доваловский агроном.) Трактор дрожал и тарахтел, трясся и дрожал свет, разрывая синюю тьму и падая на жнивье, на открытые борозды и на борозды, засыпанные разрыхленной глиной.

Над Церинами — ясное небо, пока еще ясное, мерцающие звезды, на западе — туча за тремя невысокими холмами, за Копами, светящимися пятью огоньками.