Дом 4, корпус «Б»

Мария Ремпова слушала, удивлялась: и что пан редактор так разболтался? Но ей пока это нравилось, хотя уже и начинало не нравиться. У нее-де нет мозолей на ножках, как у старух, мозоли, верно, у пани Вондровой, та уж наверняка знает, когда будет дождь — мозоли тогда ужасно горят и ноют, пани Вондрова, верно, очень намаялась со своими шестнадцатью отпрысками, у нее, у Марии, у пани Марии, ножки неистертые, нежные, маленькие, мило на них сидят туфельки, и какие элегантные! Икры у нее красивые, выпуклые, как она хорошо одевается, с каким вкусом, платье облегает белое прекрасное тело, красивую грудь, талию, бедра, уже не такие девичьи, но зато понятливые, серьезные, услужливые, преданные; маленькие губки словно две черешни, положенные в фиолетовое блюдечко, они, правда, маленькие, не совсем уж в его вкусе, он любит у девушек губы большие, широкие, будто кусок человеческой кожи, но разве в этом дело? У Марии губы маленькие, словно блюдечко, в блюдечке водичка, в водичке рыбка, где, где эта рыбочка? — вот она, моя рыбочка, рыбка, рыбка моя… а что с ней случилось: над носом, над носиком, у нее такой милый пикантный шрамик?

Изливаясь, Балтазар даже не слышал, что ему сказала Мария Ремпова, когда они уже с минуту стояли перед корпусом 4 «Б», и не ответил ей.

— Это, — добавил он, — это приятная случайность, пани Мария! Надеюсь, что так отвечу вам на письмо, так смогу…

— Нет, пан Штефо, не советуйте лучше, не помогайте, — сказала она, будто совершенно постороннему человеку, — нет, пан Штефан, нет! — Она задумалась, но чуть погодя зашептала примолкшему Балтазару: — Может, я пригласила бы вас к себе, право, но сегодня я иду ночевать к моей другой подруге, а что бы она подумала, не приди я к ней? Схожу домой за чистой пижамой, а потом вы проводите меня? Вы потому должны меня проводить, что так смеетесь надо мной.

Упоминание о чистой пижаме неприятно подействовало на Балтазара, но у него хватило духу спросить:

— Я над вами смеюсь?

— Ну, конечно!

— Да нет же, рыбонька, рыбочка…

— Ну право же…

Мысль о чистой пижаме и маленьких Марииных губах назойливо сверлила Балтазара, но у него вновь хватило духу спросить:

— Эта вторая ваша подруга… Она тоже умная, образованная? Оказывает влияние на мужа, а муж ее на…

— Конечно, — ответила Мария отчужденно. — Конечно… — И побежала к дому.

А он ждет, подумал Мико, стоит ровно вкопанный. Что он там выстоит? И дымит, как турок. А эта, кто ж она? Вбежала в наш дом, должно быть, отсюда. Жаль, свет куда-то к дьяволу подевался, ни зги не видать. А ну ее! Ведь тут людей понапихано — страсть сколько, раз так оденутся, раз эдак, тем паче женщины…

Балтазар поглядел вверх.

Лампы не горели, корпус 4 «Б» терялся во тьме, огромный блок квартир в пробоинах окон.

Из окон корпуса смотрели на Смарагдову улицу трое. Мико занимало, что с лампами, Файоло злился на Белу, ему приятней было смотреть на открытый простор, чем на тесные стены своей душегубки, а пани Бакайова с той поры, как Тера вышла замуж, большую часть времени проводила у окна. Всем троим хотелось знать, кто это из корпуса на ночь глядя завязывает внекорпусные знакомства.

Балтазар отбросил сигарету.

Мария Ремпова вскоре вернулась.

А-а, подумал Мико, это они вместе идут на работу. Люди не дают покоя этой работе, ночь ли, день ли — все одно. А кто она, эта пани? Вроде бы даже и знакомая…

Елки-моталки! — сообразил Файоло. У них-то лады! И чего этой дуре Беле приспичило связаться с Пете?

А пани Бакайова, тихо вздохнув «Ох-хо-хо!», слезла с подоконника и пошла спать.

Штефан Балтазар и Мария Ремпова вместе, под руку, скрылись из поля зрения Мико и Файоло, прошли Смарагдову улицу и долго потом шагали рядом, а когда оказались на темной, плохо освещенной улочке, совсем замедлили шаг. Расстались перед особнячком, обнесенным крепкой оградой из витой проволоки и обросшим широкими, разной высоты туями и магнолиями.

Высоко в небе гудел и мигал самолет.

Балтазар возвращался от особнячка и не знал, куда податься. В голове шумело от горючей смеси, Марииной отчужденности и Кайиного белого девичьего тела, от округлого лица, прорезанного широкими, большими губами. Уж так повелось, подумал он, после Кайи любая женщина будет чужой и ни у одной уже не будет всего того, что есть у Кайи…

— Ах, это ты, Марка, ну привет! — сказала вторая подруга Марии Ремповой, когда та вошла в гостиную вместо с ее мужем (он ходил открывать ей калитку) и тихо уселась к телевизору. Давали программу.

— Садись! Или ты уже сидишь?