Дом 4, корпус «Б»

«Культурой, — сказал Микулец, — называют в Доваловой Дом культуры. Современный человек сокращает негибкий язык, и потому не удивляйся, Бланка, что в «Культуре» бывают танцы, игры. В «Культуре» и бутылки летают, если такая вот игра выскользнет из определенных границ…»

За Конами сверкало уже гуще, из земли вырывались ясные очертанья холмов, четыре крохотных огонька исчезли под небосводом. Молнии озаряли его холодным голубым светом, а иногда белым, белее, чем снег.

Микулец сидел на тракторе и пахал. Не скоро сворачивал на межах, столь удаленных одна от другой, ворошил землю. Земля пахла не влагой, какую вдыхал он когда-то за пахотой на лошадях, еще мальчиком, идя за деревянным, а поздней — железным отцовским плугом. Она пахла пылью: земля на Церинах была сухой, выжженной солнцем. (Оно палило больше недели с совершенно ясного неба.) Микулец пахал, сворачивая на межах. При мысли о меже усмехнулся — для стального коня, для спаянных стальных подков, вгрызавшихся в сухую землю, требовалось уже иное слово, не «межа». Трактор дрожал, тарахтел, и через два часа пополуночи погасли на Копах почти одновременно три крохотных огонька. Гроза приближалась, за тремя холмами освещались все бо́льшие куски неба, и небосвод загремел. Микулец не слышал — грохочущий трактор шумом своим глушил все вокруг, Микулец не слышал ничего, кроме трактора, себя, жены Бланки, дочки Иветы и сына Романа. «Ты был и остался только Йожкой… Как я, Бланка, как дети твои, Ивета и Роман, могут жить тут, в Доваловой?» — «А когда и пятый погас огонек, пятый, последний, крохотный огонек, тот пятый под Копами, и когда стала приближаться гроза, я засмеялся от радости, что побеждаю тьму, что трактором и фарами непременно отодвину грозу или задержу ее там, где люди потушили огни и утонули во мраке». — «Псих, ты уже совсем спятил! Мужлан!» — «Бланка, я даже пиджака не надел, сидел на нем, был в одной рубашке и на голове ничего — не хотелось пиджаком или шапкой приманивать к себе бурю». — «Психопат и мужлан, больше сказать тебе нечего!» Микулец пахал, трактор тарахтел и дрожал.

За Копами полыхало, озарялся почти весь окоем, слепящие то прямые, то змеистые линии молний ударяли отвесно, словно бы в самую землю, в Копы, ветер промчал по-над Церинами, раздул на спине Микулеца рубаху, снова промчал, унес у него из-под носа запах пережженной нефти и стального зноя, унес с собой и грохот.

Микулец вдыхал запахи дальнего ливня и без передышки пахал, долго пахал и в мокрой рубахе, когда на Церины брызнуло с края тучи, задержанной над Копами. «Я отогнал грозу, Бланка». — «Ты о чем?» — «Отогнал я грозу. Трактором. Фарами. Над Церинами она словно бы хвостом слегка повела, махнула, как издыхающий зверь. Я пахал участок земли, людей за пятью огоньками я погрузил в темноту, трактором я прогнал бурю». — «Псих и мужлан! Мне нечего больше сказать. Не стану тут жить с мужланом и психом. Да будь ты хоть кто, не стану тут жить, а с мужланом и психом — подавно. Никто не в праве от меня этого требовать. Жизнь дана только одна, и тратить ее на тебя не хочу!» — «Довольно, Бланка! Перестань! Уезжай! Когда образумишься, возвращайся! А уж я не наловчусь жить лучше, чем умею. Только так и могу, Бланка!» Так он ей утром и скажет, когда воротится с пахоты.

Прошла гроза, прошла ночь, ветер согнал с неба тучи, и, когда уже больше часа светило на Микулеца раннее солнце, его пришел сменить Ацс. Они ничего не сказали друг другу, без слов разошлись. Ацс уселся на трактор и с минуту глядел вслед уходящему Микулецу.

Стегнул свежий послегрозовой ветер.

Ацс смотрел Микулецу вслед. «Бледный какой! — сказал он вслух. Опустил плуги в твердую землю. — Что с ним поделалось?»

— Бланка, Ивета, Роман, — кричал Микулец, входя в Доваловую, во двор к Ацсам. — Я видел ночью на Копах пять огоньков, Бланка, Ивета, Роман… слышите, пять! Пять огоньков я оттеснил в темноту… Вы меня слышите? Я поборол пять огоньков, Бланка, Ивета, Роман!

— Уж боле недели они тут с ним не живут, — делилась с соседями толстая Ацсиха, — приехала как-то ночью машина и увезла их. А нынче поутру он воротился из Церин, мокрый до нитки, и звал их, будто тут они. Бог знает, где он так чуть свет успел нализаться — ведь пахал цельную ночь. Жена от него ушла, уехала вместе с ребятками куда-то в Братиславу, к сестре… Старшая, Ивета, пригожая уже девушка… Да и паренек хоть куда… Бедняжки!..

Прошел день, вечер был ясный, но холодный. Около девяти подался Микулец в вельветовом пиджаке на Матушовы Луки — сменить Ацса.

Перевод Н. Шульгиной.

ДАНУШКА И ДАНАЯ