Дом 4, корпус «Б»

Мимо стола прошел ее муж с девушкой — поразившись, Мария Ремпова хотела было сказать об этом Балтазару, но ничего не сказала, не сказал ничего и Штефан Балтазар, когда заметил девушку в крепсилоновом платье, как ему показалось, очень измятом, и в туфлях, сплетенных из красных нейлоновых ремешков. Он застыл, опершись на шаткий мраморный стол. Шаткая мраморная столешница покачнулась, и на бумажную салфетку выплеснулось немного желтого коньяку. Коньяк растекся по салфетке кругами и пятнами удивительной формы, разлился, как по Балтазару злость, гнев и печаль. Хорошо же ты занимаешься, Кайя!

— Что ж вы умолкли?

Он не слышал, мысленно все еще видел Кайю, коричневатое, с розовым отливом, измятое платье, оно словно бы обвивало красивое тело, гладкую красоту под шершавой мятой поверхностью, грудь, талию, бока, стройные, совсем еще девичьи бедра, видел ее выпуклые икры, красные нейлоновые ремешки, оплетенные вокруг ног, маленьких, нежных. Его как бы сотрясло внутренним смехом: нежные ноги, неистертые, ноги без мозолей… Он подумал — до чего резко все оборвалось в нем — и поглядел на коньяк: тот все еще растекался по бумажной салфетке, как по нему злость. Он схватил рюмку, плеснул коньяку, чтобы тот растекся еще больше.

— Что вы делаете, пан Штефан?

— Приношу жертву богам…

— Каким? Почему?

— Не знаю… За мертвых… Ваше здоровье, пани Мария!

— Что ж, ваше здоровье, пан Штефан. Хорошо?

— Что хорошо?

— Так просто, хорошо ли…

— Хорошо!

Выпили радостно, показалось им, что они очень сблизились, пришел высокий, вроде бы рассерженный официант в черном, на потертом черном костюме старый погребальный лоск, сказал, что стол качается, как каяк на воде, Балтазару послышалась — Кайя, он заплатил, и оба они встали, оглядели шаткую мраморную столешницу, не забыто ли что на ней, и вышли вон.

Улица шумела глухими голосами, шагами, машинами, визжала трамвайными колесами, пронзительно скрежетала металлом.

После ошеломляющей встречи со своей погруженной в занятия Кайей и ее партнером, одетым в элегантный костюм серого габардина, Балтазар не знал, что и делать, он подхватил Марию Ремпову под руку и пошел, куда она вела его, проводил ее до дому, на Смарагдову улицу, к корпусу 4 «Б». Пустая квартира, без мужа, без детей, дети где-то на Колибе у пани Вондровой… Он надеялся внушить своей спутнице, чтобы она позвала его в дом, и стал расхваливать в ее внешности то, что уже не видел во тьме, а просто запомнил. Он подавил в себе странную мысль, что сейчас Мария стала ему более чужой, чем в кофейне. Нужно мягко, неторопливо, тонко, будто вовсе не он говорит, а само сердце, будто не по его вине срываются с языка эти слова и катятся, точно разноцветные шоколадные шарики, и, пока они шли то более светлыми, то более темными улицами и наконец приблизились к корпусу 4 «Б», где недавно жили все Ремповы, где была их квартира, он все говорил, говорил, пока не разболтался вконец, но Мария Ремпова от него отдалялась — не рукой, ни бедром, не плечом, нет, отдалялась от него как-то иначе, он сам не знал как.

Из окна Миковой квартиры выглядывал старый Мико, не из своей подсобной комнатенки, а из Клариной (все Мико, кроме него, были в отпуске), его злило, что на улице темень, что не светят лампы, как другой раз. Что опять приключилось? Может, где провод мышь перегрызла, уж верно, так. В старину, право, бывало иначе: светила лучина, и как светила, ежели хорошо, хорошо ее наколоть да убить. Ну да энтим вон двум, подумал он, право, света не нужно.

Не нужно было им света. Марии хотелось отомстить мужу, Балтазару — Кайе, но то, что они искали, все равно не нашли бы ни при каком освещении: он искал в Марии Кайю, она в Балтазаре своего мужа, но оба чувствовали, что не находят.

Мико глядел на них. Энтим двум, право, света не надобно, подумал он снова, а ежели они не могут домой попасть, можно бы им и лучиной посветить. И чего нейдут далее? Чего нейдут в дом? Ага, ага, вон оно что, он, видать, не из этого дома, и она тоже… Ну их к лешему! Ясное дело, кабы жили совместно, так ладно бы не толковали, право слово…

Балтазар говорил.