Диалог с лунным человеком

Наедине с собою лицо Сахари менялось — проступали черты неведомой никому внутренней жизни. Послушливость смывало, как волной. Что-то неистовое появлялось во вспухших губах, в расширенных зрачках, отчего лицо становилось грубее и резче. Она трудно дышала, с отвагой призывая неведомое. Нет, не так проста была Сахарь, дочь Нуха!

…Тропа вилась по самой кромке горы, и, чтобы не сорваться, Сахарь прижималась к серому, ноздреватому от сухости камню. Этих крутых потаенных путей не знали ослы с поклажей. Зато море открывалось отсюда намного раньше; не с высокой перевальной точки, а в низком боковом проломе. Несколько колючих кустов ежевики да пучки длинных трав шевелящихся на ветру и словно кивающих Сахари, заманивающих ее своим хитрым лисьим помахиванием, — вот и все живое вокруг. Ни птиц, ни ползучих тварей. Нельзя же считать живым существом море, в которое внезапно оступалась гора узкой полосой разноцветных галек? Тех блекло-зеленых и мутно-розовых камней, которые от полуденного солнца становились почти белыми, чтобы к вечеру, с приливом, вновь обрести цвет…

Сахарь присела на корточки и поиграла немного камнями. Затем скинула безрукавную рубаху и долго плескалась у берега, умея держаться на воде с естественностью звереныша. У горизонта море было кругло, как выпуклый глаз. Да оно и казалось Сахари прекрасным голубым глазом!

Пена наплывала на Сахарь веселой загадкой. Что это такое — пена? Откуда она? Каково ее естество? Откатываясь. вместе с волной, она держалась на воде до тех пор, пока ее не разбивали вдребезги водовороты. И куда же она девалась тогда?

Обсохнув, Сахарь пошла дальше. Глиняная узкая тропа в один след круто вздымалась вверх. По обе ее стороны торчали камни. Солнце перевалило зенит, когда перед нею открылась горная луговина, просторно распахнутая перед лицом неба. Пахло полынью. Ее низкорослые стелющиеся пучки дышали каждый по-своему: то терпко, как скипидар, то остроцелебно и усыпляюще пыльцой венчиков-медоносов. Ветер звучал натянутой тетивой. Стеклянно-лиловая стрекоза лениво кружила над своим охотничьим участком среди трав, где по пересохшим былинкам карабкались чернополосатые улитки и звонко пели кузнечики, играли задними ножками — своими зубчатыми смычками, извлекая из столь нехитрого инструмента такие же мелодичные звуки, как и пастух коз, что лежал в тени камня под узким навесом из полуувядших ветвей и свистел в дудочку на дальнем конце выгона.

Сахарь узнала звук дудочки. Это был Иашулан. Всякий раз, когда из гущи виноградника взгляд Иашулана был направлен на девушку, она ощущала его тем же таинственным образом, каким обмениваются сигналом бабочки, находясь иногда очень далеко.

Стена Ноевой гордыни разделила два дома. Но грезы не оставляли Иашулана. Прекрасное лунное имя было начертано для него, словно письменной палочкой, поверх каждого зеленого листа — там, где жилки черенка разбегаются от своего основания, подобно горным ручьям. Внятно изображено трещинами на камне в часы, когда солнце обрушивает неистовый жар на посевы и пастбища, позабыв, что перед ним не желтый песок, а живые побеги.

Свет солнца и луч луны по-разному освещают одно и то же. Козий пастух, следя влажными глазами за рождением месяца, иногда до того забывался, что протягивал к слабому небесному братцу Сахари дрожащие пальцы: "Когда я смотрю на луну, о Сахарь, — шептал он, — я ощущаю прохладу твоих рук…"

Солнечный свет способен безжалостно отделить желаемое от возможного; их граница становится безнадежно осязаема, как тень одинокого дерева посреди пустыни.

Луна же милосердно скрадывает расстояние между обыденным и невозможным. Она смывает вехи, чтобы пустить поток мечты. Ноги, обутые в мягкие воловьи башмаки с отворотами по бокам, обретают вдруг такую легкость, словно под ними не каменистая тропа, а луговая мята и полевой лютик. Пастух пускается навстречу несбыточному, спешит достичь его до зари. Все дело именно в том, чтобы пробежать столь дивно уменьшившееся расстояние, пока оно опять не удлинится и не оттолкнет его…

Иашулан самозабвенно играл на дудке. Глаза его были закрыты, на веках лежали мокрые тряпочки. Он не расслышал шагов Сахари, так они были похожи на перестук козьих копытец.

— Твои веки сплющены оттого, что ты натрудил зрение? — с беспокойством спросила она.

Уже спустя полчаса они мирно сидели рядом и ели лепешки с сухим сыром, запивая их простоквашей. Сандалии Сахари, изодранные об острые камни, Иашулан ловко и умело стянул воловьими жилами и ремешками. Они сидели поневоле рядом: тень от навеса была невелика. Но даже когда она удлинилась, позабыли отодвинуться — так скромно и так безгрешно текла их беседа! Сахарь говорила о луковицах горных цветов, на поиски которых отправилась спозаранку. А Иашулан расхваливал достоинства поднебесного пастбища, где его самого печет солнце и томит одиночество, но зато стадо отлично выгуливается на пахучих травах и ни один хищник не унес из-под бдительного надзора пастуха подрастающих козлят.