Девочка со спичками

В семидесятые-восьмидесятые они так и не успели вскочить на волну роботизации, с треском просрали космос, развалили СССР и еле удержали страну от раскола в двадцатые. Про ту эпоху Розенштерн говорил обычно на пониженных тонах, будто боялся, что кто-то в аудитории сдаст его куда следует, – но К-волны не подчинялись указам правительства, и их нельзя было сдать куда следует.

И кому же, по иронии судьбы, могла достаться очередная из них?

– Вы просили показывать реальные данные, и мы все посчитали… – промямлил Гордеев. Он был совсем не гордым, а очень даже скромным кабинетным министром, не любил публичность и светился на камеры дай бог если раз в месяц.

– В ваших расчетах ошибка. Точнее, они означают не то, что вы говорите, – голос Соколова разбился о молчание.

«Это означает смерть российской экономики в том виде, в котором мы ее знаем. Нет, не сейчас, где-то через полгода, но падение наступит, и будет таким страшным, что не помогут даже вертолетные деньги. Не поможет вообще ничего».

После этого Игорь встал, вышел в туалет и лизнул марку.

Он видел себя в зеркалах уборной, видел отца и мать – много и долго; мать почему-то кружилась в голубом старомодном платье в цветочек перед его мысленным взором, пока он, еле сдерживая улыбку, чтобы не выдать себя, шел обратно к скучным людям в пиджаках.

Когда он вернулся, настроение в комнате стало еще более мрачным – но Соколову было уже все равно. Он с интересом и удивлением смотрел на стены, на столы, на министерских, чьи лица буквально посерели; это был страх, который полностью вышел из него под действием наркотиков – и перешел к ним.

«Так вам и надо, мудаки».

Стоя в дверях, Соколов кивнул главе охраны Рекрутову: поторапливайся, мол.

– Игорь Александрович, да, это ошибка, мы все пересчитаем! – подпрыгнул с места Гордеев.

«Это результат нашей работы за последние двадцать лет, из которых восемь – лично ваши, Игорь Александрович. И никакой подъем с колен российских технологий теперь не поможет вылезти из ямы. Мир подошел к той же точке перелома, что и в восьмидесятые-девяностые, и в двадцатые, – как век и полвека назад. А мы снова занимаемся хуй знает чем. Сначала мы хвастались производством стали, потом называли себя великой энергетической державой, теперь провозглашаем себя лидерами в развитии нейросетей. Мы всегда развиваем технологии уходящего цикла… Но это практически бесполезно в случае с К-волнами. Разве что народ отвлечь ненадолго».

Вот что сказал бы сам Соколов, будь он на месте Гордеева, но даже эта правда уже ничего не изменила бы.

Игорь поднял руку в знак прощания и покинул кабинет, свита потянулась следом.

Соколов шел по коридору и счастливо, химически улыбался. Он абсолютно не представлял, что ему делать, – но, по крайней мере, в ближайшие двенадцать часов его мозгу будет на это плевать.

Ветер в тот день бушевал неистово – так, что пассажирам машин на Новом Арбате казалось, что кто-то огромный вот-вот захлопнет старинные дома-книги, стоящие вдоль улицы, и выйдет покурить в Запределье, за утыканный небоскребами горизонт.

Поймав затылком холодный порыв, Соколов поспешно нырнул в «веретено»: оно всегда держало в салоне вежливые двадцать градусов.

Игорь снова был абсолютно один – один на один, один в поле не воин – и думал, как же это хорошо: быть одному, даже в такой заднице.

«Да и толку быть с кем-то, ведь мне все равно никто из них не поможет, я труп, политический труп».

Соколов улыбался и трогал белую кожу сидений – и она взрывалась радужными красками; он смеялся, потом долго и задумчиво смотрел в окно; закрывал глаза и был то Гордеевым, то собой, то салоном машины – и все сливалось и путалось в гуле чужих голосов; а над этим месивом росло и ширилось чье-то лицо – простое, незамысловатое русское лицо – в полнеба, в полземли… Ветер яростно бил в окна «веретена», а оно пыталось увезти Соколова от его страшной судьбы – судьбы человека, которого растерзает толпа, когда у нее опустеют холодильники.

Эта судьба была выписана не словами, нет – мелкими серыми циферками в бесконечных таблицах Министерства экономики. Но он убежит от судьбы, с ним этого не случится, никогда не случится, ведь он счастливчик, он lucky-man, а такие не умирают, никогда не умирают…

«Здесь уже ничего не спасти – снова наложение структурного, циклического и трансформационного кризисов и снова развал, и начнется все это вот-вот. И опять повылезут элиты и недоэлиты, и если не принять меры… Но для этого нужен полный контроль. Полный. Мне нужен сто сорок седьмой…»

Игорь резко вскинулся на сиденье: сердце колотилось, машина стояла, остывая, на подземной парковке Башни, а в открытую дверь на него пялился Рекрутов:

– Игорь Александрович, вы в порядке?

– Более чем, – расцвел Соколов сахарной улыбкой, ощущая, как сиденье под ним проваливается и вязко, медленно летит в пропасть.