Девять кругов любви

– Как ты можешь так говорить? – вырвалось у Андрея. – Из-за меня погибли люди!

И то, давнишнее, вновь нахлынуло на него…

Все началось с этого неугомонного Еке. Совершая свой обязательный утренний круг по еще спящему Эйн Карему, он увидел в окне Андрея и крикнул:

– Земляк, бегать будешь?

Его непосредственность располагала к взаимности.

– Почему бы и нет? – засмеялся Андрей. – Но я еще не завтракал. Может, составишь компанию?

Тот свободно вошел в кухню, сел, с удовольствием хлебнул дымящийся кофе:

– Меня все зовут Еке, хотя мое настоящее имя – Арик. – Андрей услышал странный шум из-под стола, словно ноги гостя продолжали прерванный бег.

– Мы живем пока движемся, – объяснил новый знакомый. – Так твердил врач моему отцу, но тот не мог двигаться из-за больного сердца, а оно начало сдавать после нашего переезда из России сюда.

Еке взгрустнул, чуть ли не погрузив длинный семитский нос в чашку.

– После его смерти я бросил учебу и стал работать, чтобы поддержать мать и сестру с братом… Знаешь, когда мы впервые сели ужинать против пустого отцовского стула, я по-настоящему понял, что со временем не станет и меня. Жид, а не вечен! – Он произнес это со странной интонацией, которая показалась Андрею очень знакомой. – Обидно! Тут мне вспомнились слова врача, и я решил ему поверить. План такой: нужно беспрерывно быть в движении, нагружать себя физически, действовать все время. Кстати, этот шкаф стоит неправильно, хорошо бы его передвинуть в угол, а? Я, если уж совсем нечего делать, выношу мебель во двор, а потом ставлю на прежние места – ну чем не перпетуум м е б е ле? – и в его смехе Андрей снова уловил что-то слышанное раньше…

Они побежали, вдыхая пряный аромат полевых цветов, настоянный на горечи сосновой хвои. Вскоре, утомившись, Еке замедлил шаг и присел на траву.

– Ты неправильно переставляешь ноги, – сказал он, и Андрей понял, почему его называют «еке». – Надо сначала шагнуть так, а потом перенести всю тяжесть сюда. – Немощное, несмотря на постоянные усилия, тело Еке старательно иллюстрировало его слова. – Но главное – бежать всегда, днем и вечером, в жару и холод. Слушай, ты на лыжах ходишь? Приезжай в январе на Хермон! Я там служу на сирийской границе, знаешь, какая красота!..

Потом он надолго пропал и вдруг позвонил среди ночи:

– Земляк, ты готов?

Андрей спросонья не мог понять, о чем речь.

– У меня на завтра увольнительная, да неохота тратить ее на поездку домой. Тут просто курорт, снег и солнце – Швейцария, да и только! Покатались бы вместе! Можем у друзов снять комнату. Ну?

– Ладно, – засмеялся Андрей, которого всегда непреодолимо влекло все необычное, но ему еще не было известно, что рано или поздно за это приходится платить дорогой ценой. Отпросившись у Георгия Аполлинарьевича, он махнул на север. За окнами автобуса непрерывно моросил тоскливый дождь, заставивший его пожалеть, что поддался энтузиазму нового приятеля, но когда через три часа увидел белое великолепие Хермона, легко несущего огромную чашу голубого неба, то пришел в восторг, как и все, кто ехал вместе с ним.

Встретить Еке он должен был у турбазы, и тот уже нетерпеливо ждал его, смеясь и махая рукой. Одетый в теплую армейскую куртку, он одобрительно ощупал пуховик, который насильно всучил Андрею хозяин, и все-таки проворчал:

– Пуговицы-то пришиты неправильно…

Они взяли напрокат лыжи, быстренько заглянули в деревянное строение, где им предстояло ночевать, и по канатной дороге взмыли к вершине, кажущейся неприступной.

– Земляк! – радостно кричал откуда-то Еке, а может быть, «Земля!» – словно матрос, заметивший, наконец, далекий берег.

Действительно, перед Андреем возник неожиданный, заснеженный и, казалось, родной мир, ах! – растрогавшись, вздохнул он, и было отчего: стоял безмятежный, чуть ли не русский рождественский день, серые облака то пропускали яркое солнце, то снова закрывали его, роняя легкие хлопья снежинок. Волнуясь, Андрей стал на лыжи, сделал пару шагов, упал, засмеялся. Ноги, вспомнив старое, пошли, заскользили, он глотнул пронзительно бодрящий воздух, и впервые за время разлуки с отчим домом одиночество оставило его. Все казалось таким, как там, ну, почти как там – на крутом трамплине в Кусково, куда они с отцом ездили по воскресеньям: мимо неслись ловкие фигуры спортсменов, из репродукторов слышалась Катюша, правда, в исполнении киббуцного хора, за кустом с желтыми увядшими ягодами веселые парни соображали на троих, раскупорив бутылку с этикеткой Столичная, хотя и написанной справа налево, дети бросали друг в друга снежки, хохотали, плакали, звали мама, папа или има, аба и прятались под развесистой елью, где среди мохнатых ветвей блестели игрушки, почему-то только танки, впрочем, они были настоящие, но, находясь далеко отсюда, казались маленькими и безобидными…

Вдоволь натешившись и устав, приятели легли прямо на снег.