Детский бог

– Вик, ты чего? – Голос Филиппа прервал созерцание параллельного мира.

Она вдруг почувствовала смертельную усталость. Даже в самой смелой фантазии Вика не могла себе представить, что столь здоровый и прекрасный человек, как Филипп, был бы счастлив с ней. Хотелось одного – чтобы ее оставили в покое. Она понимала, что не заслуживает отношений. И никогда не сможет сделать никого счастливым.

– Я не буду тебя удерживать, – сказала она.

– Не будешь? – уточнил Филипп, и в комнате явственно запахло надеждой.

– Не буду. – Она поставила стакан на пол, обняла его. – Но я тебе очень благодарна за то, что выслушал меня.

* * *

Филипп

Невозможно слушать такое и оставаться собой.

Я не понимал, как Вика уговорила меня остаться. Может, это был морок физической ослабленности, а может, что-то вроде интуиции подсказало мне, что пришла пора проявить участие. Не знаю, не могу определить. Я помню, что вначале все порывался снова звонить домой, пока не понял, наконец, о чем идет речь.

Мы провели в этой комнате не меньше суток, и под конец, в качестве поощрения за внимание, я получил свой паспорт и телефон.

Мне стало стыдно за облегчение, которое я тогда испытал. Мне стало стыдно за то, что я ее боялся. Мне стало стыдно за свою слепоту. В ту ночь стыд был разлит там повсюду.

Возвращаясь мыслями к тем дням и часам, я все отчетливее понимаю, что они изменили меня навсегда, приоткрыли завесу, отделяющую реальность от вымысла. Именно тогда я вдруг осознал, как мало я, в сущности, знаю о том, что есть правда. И как мало знаю даже о самом себе.

Мир не слишком похож на то, что мы о нем думаем, особенно если никогда не менять оптику. Как ни выкручивайся, нет единой реальности, а есть дробленная на кусочки несъедобная чепуха. Каждый видит свое, у каждого личное безумие и личное счастье.

Я годами жил во вселенной, где есть удивительная девочка из моего детства и ее замечательная семья, которой я, по-видимому, оказался не достоин. А где жила она? В стране уродливой любви? В стране, где извращено самое святое. Где происходит самое страшное.

И вот башня, укрывающая меня от реальности, рухнула. Я ощущал это буквально телом, как будто некая внутренняя структура, некая суть, на которую я опирался и которая вросла в мой позвоночник наподобие штифта, вдруг начала разрушаться, и мне приходилось делать волевое усилие, чтобы держаться, не распадаться и заново осознавать мир. Мир, в котором все встало с ног на голову, мой отец оказался прав, а Гирс выродился в чудовище.

Я ощущал себя в ловушке, загнанным в узкий, как холестериновый сосуд, коридорчик где-то между жалостью, любовью и самосохранением, в котором мне предстояло нащупать путь.

Я чувствовал и ответственность, и одновременно жгучее желание сбежать, не впутываться в эту липкую историю. Я даже успел малодушно порадоваться тому, что Гирсу, похоже, осталось недолго, и мне не придется ничего решать.

Скоро всему конец, и нет нужды определять никому меру наказания, даже в своей голове.

Глава 7 Александр Гирс

Он знал, что делает какие-то странные причудливые вещи. Но не понимал, почему эти странные действия, которые, как он знал, были неправильными, приносят ему такое облегчение. Он не мог объяснить себе, что на него нашло, тем более когда он помнил, что в жизни существует куча других, гораздо более приятных занятий, неосуждаемых и нормальных. И все-таки. Все-таки.

Он очень остро осознавал навязчивую потребность делать это снова и снова, не замечая, какая злость, какое отчаяние кроются за его влечением. Болезненное желание провалиться в свой ад через ее тело.

Все, что он видел наверняка: Вика один в один Машка. Иногда он путал их во сне. Ему часто снился родительский дом и сестра, с которой они сидят на кухне, он рассказывает ей что-то, она смеется, заливается.

И потом этот диван. Они дурачатся, она его тискает, обнимает. Целует его, щекочет. А потом вдруг оказывается, что это и не Машка вовсе, а Вика, точно такая же, в облачке света, шелковые золотистые лопатки, мягкие пряди волос, перехваченных синей резинкой у самого основания покрытой солнечной испариной шеи.

Он вдыхает запах этой то ли Маши, то ли Вики, и тело его взвинчивается даже во сне, ожог внизу живота, а потом все наливается сладкой слабостью.

Больше всего он боялся, что его поймают. Перед тем, как войти в ее спальню, он об этом не думал. Он вообще плохо помнил, как все произошло. Но зато потом у него оказалась уйма времени подумать о наказании. И с того самого момента он мог думать только о том, как будет распят.

Он валился в пропасть. Пол треснул и начал расползаться перед ним, как пасть, черная гнилая пасть огромной твари, и эта трещина становилась все шире.

Он старался не думать, не мог думать о Вике, если бы он подумал, он сошел бы с ума. Он стал очень наблюдательным, все примечал и оценивал: взгляд Полины (она-то, она точно могла бы сообразить), глаза дочери.