Детский бог

– Ну да, его все боялись. Мама боялась, что он ее прогонит. Куда ей идти-то? И потом, она же видела: он меня не бьет, не обижает вроде как, я не жалуюсь. Картинка красивая – любящий папаша и обожаемая дочь вся в цацках…

– Но это же вроде как соучастие. Предательство…

– Как посмотреть… по отношению ко мне – да, предательство. А если по отношению к мужу? Великому врачу? Выходит, что наоборот. Она точно как бабушка Маруся себя вела. Та тоже терпела, главное – мужа не предать. Я вообще теперь так считаю: родители, наследственность и вся эта семейственность – полное фуфло. Не лечат, а калечат.

Она задумалась. С некоторых пор ей стало все ясно про семью. Про эту душегубку в красивой обертке. Родители – сила, которая дает жизнь, но забирает взамен частичку души. Они нас питают, пропитывают собой. Они лепят нас по своему образу и подобию. И мы формируемся от них так же, как они когда-то сформировались в своей семье. Нравится нам это или нет – мы всегда будем в какой-то мере ими. Без их любви мы можем не выжить, но какие уродливые формы порой принимает их любовь! Чудовище, а не любовь.

Вика растянулась на ковре. По потолку метались костлявые тени: на улице шел дождь, и дерево под окном волновалось, шумело, раскачивалось в потустороннем осеннем ритме.

Наконец Филипп повернулся к ней.

– Это все полный пиздец. Извини. По-другому и не скажешь.

– Фиаско?

– Я рад, что ты сохранила способность шутить.

Она улыбнулась.

– Я когда-то был на практике по психиатрии. Так вот, там организовали встречу с мужчинами, которые делали то же, что Алекса… – имя оборвалось у него на губах, как будто язык не повернулся, – ну, короче, то же самое. И ты знаешь, что меня больше всего поразило?

– Что все они милашки?

– Ну нееет, не милашки. Но все они были самыми обычными парнями. То есть я думал, это будут какие-то маньяки. Какие-то жуткие рецидивисты, люди-днище. А они оказались такими же, как мы! И я тогда подумал: хуже всего в этом домашнем зле то, что оно абсолютно непроницаемо. Его не видно со стороны.

– Это точно! Знаешь, сколько таких семей? Я знаю кучу пабликов, где такие, как я, пишут свои истории. Понятное дело, без имен. Почти никто в обычной, реальной жизни об этом не говорит, почти никто не может заставить себя открыть рот и выговорить это вслух. Нет, правда, кажется, случись это в подворотне, я потом могла бы спрятаться дома. Как бы убежать из этого, физически выскочить, понимаешь? А так – некуда бежать. Это как рак или как проглотить острую ракушку.

– В смысле?

– Ну, ты никуда не денешься, все уже внутри тебя, и оно тебя убьет.

Филипп уронил голову на руки.

– Вика, твоя семья – это не то, что у других. Вы особенные! Вы удачливые, добрые, счастливые люди, таких редко встретишь, а как встретишь, потом ставишь себе вашу фотку на заставку в голове: вот к чему надо стремиться! Какой бред… – Филипп замотал головой, словно пытался взбить коктейль из разрозненных мыслей. – Он же человек самой гуманной, самоотверженной профессии на свете! Невозможно… Ты сейчас разбила мне сердце. Вот правда! Да я всю жизнь оглядывался на него! Представлял себе, что бы он сделал на моем месте, как бы поступил. А когда что-то удавалось, представлял, как бы он мною гордился. Я хотел быть его сыном!

– Ты сейчас серьезно? Я тебя расстроила, потому что разрушила мечту твоей юности? Красивую картинку в твоей голове? Ты охренел?

– Прости, прости меня, пожалуйста! Я не то говорю. Я просто… просто я в шоке.

Вике показалось, еще чуть-чуть, и он разревется.

– Я вот что еще подумал. Мы как в средние века… Нас так воспитывают, мы все знаем, что такое быть мужиком. Быть сильным. Быть смелым. Быть агрессивным лучше, чем робким. Мягкость равно трусость. Доброта равно слабость. Мы вообще-то не очень-то умеем чувствовать. Нас с детства учат не плакать, не распускать соплей. И выходит, мы чуть что – злимся. Когда испуганы – злимся, когда растеряны – злимся…

Если бы Филипп мог вскочить и начать наворачивать круги по комнате, Вика уверена, он бы это сделал. Но, ограниченный в передвижениях, он просто покачивался из стороны в сторону, как маятник, а мысли выпрыгивали из него, едва успев оформиться в слова – сырые и нервные.

– Мы редко выбираем женщину, равную нам по силе, – продолжал он. – Она должна быть либо сильнее, и тогда это, наверное, игра в маму, либо попроще, что ли.

– Либо подкаблучник, либо тиран?

– Наверное. Если утрировать, то да. Мы хотим безопасности или преимущества. Мне вот хочется управлять своим миром. И, если уж совсем откровенно: я бы никогда не выбрал женщину, которая была бы круче меня. То есть я мог бы ею увлечься, но никогда не стал бы с ней жить.

– Но ты не стал бы спать со своей дочерью?

– Ну что ты такое говоришь!

– Ну вот, и не сравнивай себя с ним. Да, мы живем в патриархальном обществе. Но не все делают такое.

Он говорил что-то еще, но Вика вдруг начала проваливаться, то ли от болезненности происходящего, то ли от усталости. Она то погружалась в полусонные грезы, то выныривала и слышала, как Филипп рассуждает о мужской слабости и строгом воспитании.